Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

В больничных палатах он выглядел иначе, чем на улице: был спокоен, собран, неуязвим, от белого халата его лицо индейца казалось смуглее обычного.

Глаз был быстро осмотрен и признан здравым и невредимым. Они вышли в сад, где на скамейках сидели больные, старики и дети с завязанными глазами или в синих и зеленых очках. Птицы в саду и на прилегающем бульваре дружным хором возносили ликующие трели к голубому атласному шатру.

Две маленькие девочки с воспалением глаз, обе дочки рабочих, подбежали к доктору Гуфу. Он не любил детей, был равнодушен к миру и к людям. Лишь мимоходом провел он небрежной рукой по белокурым головкам.

— Вы за один день стали знаменитостью. Ореол нашего забулдыги Голиафа сильно померк.

Девчушки, требуя к себе внимания, теребили его белый халат и, жмурясь от яркого солнца, обращали к нему воспаленные глаза.

— В тень! Сейчас же в тень, оттуда вы пришли и там останетесь! — Он проводил их взглядом скептика, глубоко убежденного в неизбывности человеческой нищеты и страданий.

— Но как вы решились драться с этим типом!.. Просто невероятно…

— А что бы вы стали делать, если б вам на улице съездили по физиономии?

— Да, положение не из приятных. Но… — он усмехнулся. Любое нападение доктор Гуф привык отражать острым словом, а если это не обезоруживало противника, ему нечем было больше защищаться. И ему часто нечем было защищаться.

«Он принадлежит к той породе людей, — подумал Томас, — которые ни во что не ставят тело, а потому и душа у них более уязвима, чем у нас. Он принадлежит прошлому. Антикварная редкость в небоскребе из железобетона. Ему место в музее. А сегодня принадлежит нам. Мы умеем парить в облаках, сохраняя ясную голову». — Теперь усмехнулся Томас.

Вдруг он вспомнил о Ханне. Но и тут продолжал усмехаться, и в его усмешке проскользнула убийственная жалость к неопасному сопернику.

Доктор Гуф, который нуждался в одобрении даже стригшего его парикмахера, хотя и высмеивал себя за эту слабость, сразу утратил самоуверенность и спокойствие. У него вытянулось лицо.

— Почему вы смеетесь? Почему вы смеетесь? — Он был весь как на ладони. В этот миг даже малый ребенок мог глубоко поранить его одним неосторожным словом.

Но и Томас взволновался. Все его страхи прорвались наружу:

— Вы виделись с ней несколько раз. Я не могу просить вас не встречаться. Но вы должны знать, насколько это для меня серьезно. А теперь вы вольны поступать, как вам заблагорассудится.

И, не дожидаясь ответа, он повернулся и пошел к выходу.

Ханна шла следом за Томасом от самого дома и поджидала его на бульваре. Они увидели друг друга одновременно. Томас остановился. Опустив голову, с безжизненно повисшими руками, она, как сомнамбула, медленно приближалась к нему, подошла вплотную, коснулась подбородком его плеча и застыла, сама преданность и покорность.

Матери Ханна сказала, что собирается с Томасом за город и вернется лишь к вечеру.

Они шли между старыми ветлами к лодочной станции. Томас был в легкой тенниске, пиджак он снял и нес под мышкой, день выдался теплый. Ханна в одном ситцевом платьице без рукавов, когда-то розовом с зеленым узором, но от частой стирки настолько сравнявшимся цветом с ее плечами и тоненькой шейкой, что немного отставшему от нее Томасу показалось, будто она совсем раздета.

Тесное платье не столько скрывало, сколько подчеркивало все линии фигуры. Эта тонкая лозинка вовсе не так уж худа!

— Сколько за час?

Старый лодочник сперва основательно вытер помазок со смолой о край ведерка.

— Для вас сорок пфеннигов.

У лодочника были такие же лохматые серые брови, как и у его старого пса, который грелся на солнышке и тоже снизу вверх глядел на Томаса добрыми карими глазами сквозь свисающие космы шерсти.

— А за весь день?

— Ну, скажем, две марки, а с хорошенькой фрейлейн ничего. Если отец пришлет мне корзиночку молодого картофеля, езжайте и так.

Томас ловким сильным толчком спихнул лодку с дощатого помоста и взялся за длинные весла.

Пахло нагретой солнцем водой. Перед ними был целый день, длинный как сама жизнь.

И всякий раз, как Томас, радуясь своей силе, закидывал весла и рывком загребал воду и узкая лодка рывком устремлялась на него, у него было такое чувство, будто он привлекает к себе Ханну.

Она сидела неподвижно, строгая и прямая, как египетская статуя. В то время и светские дамы и деревенские девушки носили короткие платья, из-под которых, когда они садились, выступали колени.

Лодка плыла вниз по течению. Вскоре исчезли из виду последние крыши, стали отходить и скрываться церковные шпили — голубая лента реки разворачивалась, открывая все новые пейзажи. Безмолвие; только крики птиц, солнце, благоухание и они двое.

Гибкое тело Ханны, послушно изгибаясь в бедрах, повторяло каждый наклон и поворот лодки, которую вдруг подхватило течением и быстро понесло на островок, где росло всего несколько буков и в зарослях тальника полыхала ярким пламенем старая купальня.

Сын Оскара и девятилетний братишка Ханны, когда-то чуть было не сбросившие фрак Соколиного Глаза с моста, кинулись вброд через протоку к берегу, как дикари, когда к их острову приближаются лодки с экспедицией белых, и спрятались в прошлогоднем тростнике, откуда, готовые задать стрекача, выглядывали, наслаждаясь делом рук своих.

Внезапно они помчались, как зайцы, улепетывая от дряхлого полевого сторожа и его собаки, без толку носившейся взад и вперед; виляя всем телом в охотничьем азарте, она лаяла на своего хозяина, который не поспевал за ней и лишь тогда взобрался на небольшой пригорок, когда поджигателей давно и след простыл.

— Ну и сорванцы! — ошеломленно, но с восхищением воскликнула Ханна, уселась на траву и стала глядеть в пламя, игравшее всеми красками солнца. Они думали, что одни на острове.

Но тут у вербы рядом с ними выросли две грязные ручонки, ветки медленно и осторожно раздвинулись, и показалась мордашка истинного поджигателя, испытующе обозревавшего берег широко раскрытыми голубыми глазами. Сын письмоводителя на четвереньках выполз из-под куста и онемел от страха, увидев перед собой сидевшую на траве парочку.

Это он и был коноводом. Даже своевольный братишка Ханны, худой, загорелый непоседа с двумя рядами белоснежных зубов, подчинялся безрассудной дерзости товарища. Эта троица никогда не разлучалась.

Дома сын письмоводителя был молчалив и замкнут. Он походил этим на отца. Часто к концу ужина он засыпал на стуле с широко открытыми, остановившимися глазами. Прошлой зимой он раз пять говорил матери: «Сегодня ночью жди пожара». И всякий раз несколько часов спустя где-нибудь да загоралось. Можно было подумать, что его страсть поджигать скирды соломы в поле или сухие изгороди коренится в каком-то таинственном родстве его натуры с огнем. Со спичками он не расставался.