Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Стеклянный Глаз медленно поплелся дальше по пустынной еще палубе, намеренно глядя под ноги, чтобы не видеть назойливого, удручающе огромного моря. Дома он все же не чувствовал себя таким крошечным и потерянным.

Так бывало всегда: стоило Стеклянному Глазу, гуляя в родном городе по солнечной набережной реки, увидеть бухту каната, овеянного бурями и непогодой, и опуститься на нее, глубоко дыша, на секунду остаться один на один с водой, — и все заботы отлетали, а полное отсутствие желаний как бы приоткрывало ему тайну существования.

Подобное же чудесное ощущение духовной свободы охватило его и сейчас, когда он, глубоко вдыхая воздух, уселся на большую, высушенную солнцем бухту каната и непроизвольно потянул носом, чтобы лучше уловить запах смолы, столь же присущий канату, как мука — хлебу.

«Сигареты», — успел он еще подумать и больше ни о чем не думал и ничего не чувствовал: бездумный эмбрион в материнском лоне вселенной.

Сигареты принес портной. Он выгладил костюм одного из товарищей по несчастью, чеха, и на полученные пятьдесят пфеннигов купил в буфете пачку.

— Первые заработанные за три года деньги, — сказал он — довольный и одновременно удивленный. — Очень это, ясное дело, приятно.

Они закурили — рядом на солнце, вытянув все четыре лапы, лежал Барашек, — и тут они поняли, что больше им ничего в жизни не надо.

Четыреста пятьдесят человек разных возрастов, среди них грудные младенцы, лишь за неделю до отъезда появившиеся на свет, и восьмидесятилетние старики и старухи, последовавшие за своими близкими, чтобы не умереть одинокими, плыли на палубе этого парохода в страну надежды, из гаваней которой ежедневно отплывали пароходы, переполненные возвращающимися эмигрантами. После долгих лет безуспешной борьбы они, потеряв всякую надежду, разбитые и опустошенные, возвращались на родину, тоже не сулившую им никаких надежд.

Палуба превратилась в пеструю географическую карту Европы, образованную людьми разных национальностей, отличавшихся и наружностью и языком. Они сидели и лежали группками. В середине, у бухты каната, была Германия.

Все были заняты теми же повседневными делами, что и на родине: обмывали и перепеленывали младенцев, обстоятельно набивали прокуренные дочерна трубки, глава семейства доставал из огромных узлов колбасу, яблоки и ковриги хлеба и заботливо их раздавал.

Здесь, как и на родине, отца ослушаться никто не смел. Молоденькие деревенские девушки, взявшись под руки, совершали, как и по сельской улице, обычную воскресную прогулку, спокойно переступая через обернутые чистыми портянками ноги какого-то крестьянина. Хихикая, они поглядывали на деревенского паренька-немца, безуспешно пытавшегося, глядя в алюминиевое ручное зеркальце, расчесать на пробор свои непокорные соломенно-желтые волосы. Родина плыла вместе с ними. И только длинный богемец уже дважды вставал и смотрел на море, которого не было в Чехословакии.

Несколько русских, не похожих на рабочих или крестьян, о чем-то спорили, оживленно жестикулируя, как если бы они сидели где-нибудь в кафе. Окруженный соотечественниками, прислонившись к широкой отвесной трубе вентилятора, через которую в спальное помещение поступал свежий воздух, стоял швед и тихо наигрывал на гармошке. Перед ним полукругом расположились дети.

— Вы уже здесь! — сказал секретарь, переступив границу Германии и подходя к канату.

Друзья нехотя глянули на него, полуоткрыв глаза, и продолжали бездумно дремать.

Секретарь спокойно прохаживался между канатами и оживленно спорящими русскими, которые часто говорили все разом. Только один молчал и упорно смотрел в одно и то же место, которое то и дело пересекали ноги секретаря.

В конце концов русский поднял голову, и вдруг ему показалось, что он видит, как сам он ходит по палубе, одновременно спокойно сидя на месте. Между ним и секретарем было поразительное сходство. Близнецы, во всем повторяющие друг друга, не могли быть более похожими.

Еще не оторвавши взгляд от своего двойника, русский снова погрузился в тяжелые мысли, но его снова отвлекли мелькающие ноги секретаря.

Длинный богемец, стоя у поручней палубы, смотрел в старомодную подзорную трубу, в которую глядел еще его отец, когда был мальчиком. Вдали он увидел точечку, крошечную, как комар.

— Это «Кап-Полония» возвращается из Буэнос-Айреса в Европу, — сказал, дружелюбно улыбаясь, какой-то матрос. — Водоизмещение двадцать одна тысяча тонн!

Где-то далеко-далеко чуть поднималось над водой едва заметное облачко тумана; вблизи море было еще светлым, хотя мерцало теперь не зеленым светом, а серо-голубым.

Богемец начал укорачивать, удлинять, крутить и вертеть во все стороны свою метровую подзорную трубу, но комара так и не смог больше найти.

В этот миг какая-то женщина в группе богемцев дико закричала:

— Отец! Отец! — и, рыдая, упала на колени.

Еще секунду назад восьмидесятилетний старец спокойно сидел, покуривая, на ящике; теперь он неподвижно лежал на палубе. Он был мертв. Неожиданно свалился, так и не выпустив трубку из руки. Рыдания снохи и плач детей, смешавшись с звуком гармошки, проникали сквозь стену людей, тотчас образовавшуюся вокруг покойника. Его подняли и понесли мимо наигрывавшего шведа. Только теперь замолчала гармошка.

Матрос вернулся к богемцу.

— Сегодня ночью его спустят в море.

— Кого? — спросил богемец, не опуская подзорной трубы.

— Да труп! Старика в цветной жилетке!

— Моего отца? — Богемец уронил трубку и, спотыкаясь, побежал за теми, кто нес покойника в мертвецкую.

Облако над водой сгустилось, расползлось и закрыло горизонт. Пароход шел сквозь пар, в ста метрах уже ничего не было видно, а дальше, за густыми клубами пара, вздымалась высокая плотная стена тумана.

Секретарь присоединился к друзьям. И так как бухта каната круглая, все они смотрели в разных направлениях.

Капитанский мостик был еле виден. Команда, отданная поблизости, звучала как будто издалека. Два матроса пробежали мимо, и тотчас вслед за ними еще трое. Весь пароход, казалось, окутало ватой. Море, и небо, и даже палуба первого класса затерялись в тумане. Все кругом побелело. Пароход пошел медленнее.

Вдруг друзья вскочили с каната: прямо над ними, на капитанском мостике, где обычно вахтенные офицеры спокойными, четкими движениями молча и сосредоточенно управляли механизмами, неожиданно душераздирающе заревела сирена, прорезая туманную завесу.

Мгновенно палуба преобразилась: все повскакали со своих мест. Молнией ударил страх. Даже тот, кто никогда не плавал и не знал, как опасен в открытом море туман, почувствовал надвигающуюся опасность. Русские замолчали. Какая-то женщина кричала. Зазвонил к обеду колокол. Никто не спустился вниз. Все наперебой задавали друг другу вопросы и отвечали невпопад. С короткими промежутками ревела сирена.