Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Вместе с тремя компаньонами он основал в Берлине механическую мастерскую по починке обуви, с двадцатью тремя филиалами в разных концах города. Однако высокая арендная плата, дорогостоящие машины и прежде всего неучтенное обстоятельство, что в эти времена многие берлинцы не чинили обувь, даже когда подметки пронашивались до дыр, а также попытки преодолеть кризис необеспеченными векселями и чеками — все это привело к злостному банкротству с долгом в сто восемьдесят тысяч марок.

С фальшивыми документами, раздобытыми в Гамбурге, бежал он от двух лет тюрьмы. И теперь деловито рассказал все капитану, с фатализмом человека, который хоть и считал истинной причиной своего банкротства экономическую конъюнктуру, но особенно этого не подчеркивал, ибо понимал, что ему уже ничто не поможет.

Для секретаря капитан был поверженным врагом, трупом, а ударить труп он не мог. С подчеркнутой вежливостью в тоне и взгляде он спросил:

— Не разрешите ли вы мне теперь удалиться?

Капитан кивнул. Вначале симпатия сквозила только в его глазах. Но потом он все-таки спросил:

— Вы, значит, простили меня?

— Да что там, — ответил секретарь. — Мне только жаль этого человека.

— Гм, ничего не поделаешь… Сохранили ли вы хоть часть денег? — обратился он к русскому.

Ответа секретарь не слышал, он уже был за дверью. На палубе он с удивлением заметил, что туман пропал, как будто его и не было. Мир купался в лучах солнца. Воздух вокруг был настолько прозрачным, что в ясной дали, почти у линии горизонта, видны были сверкающие металлические части «Кап-Полонии».

Довольный, опустился секретарь на канат и слово в слово повторил жадно расспрашивавшим друзьям свой разговор с капитаном.

— В Германии нас никто не принял бы за злостных банкротов с долгом в сто восемьдесят тысяч марок. Никогда! Значит, мы уже кое-чего достигли, — заключил он.

Вереница сверкающих дней и светлых ночей погружалась в море за кормой. Недели на море казались годами и в то же время неожиданно таяли, как один день.

В сознании трех друзей Европа больше не существовала, их путь к новой жизни был одновременно и прощаньем с прошлым. Европа потонула в непостижимой дали.

Берега другой части света тоже еще скрывались где-то в неведомой дали. Но густые от жары ночи были напоены своеобразным ароматом. И друзья, расхаживая в белых костюмах, вдыхали этот чужой воздух, который словно не подпускал прошедшее в настоящее, обволакивающее их теплом.

Они жили уже новой жизнью, и все в ней само собой разумелось. Однажды, расположившись ночью у каната, они увидели, как через поручни упала летающая рыба, и в этом не было ничего необыкновенного, они дышали и жили этим настоящим, будто так всегда и было.

А пароход неудержимо шел и шел по своему великому пути и в одно прекрасное яркое утро достиг залива Рио-де-Жанейро.

Бесчисленные наполненные бананами и апельсинами лодочки, в которых сидели темные маленькие бразильцы и негры, кричавшие что-то наперебой, метались по воде, а желтые и розовые дома города сверкали на фоне залитого солнцем пейзажа, голубые холмы которого терялись где-то вдали.

Когда пароход встал на якорь, к друзьям подошел молоденький офицер и передал секретарю от капитана конверт с двадцатью пезо и с запиской, в которой тот разрешал ему сойти на берег и посмотреть Рио-де-Жанейро. Это было признанием, что секретарь держался с достоинством.

Они поехали на берег. Стеклянный Глаз вел Барашка на поводке.

И вот настало мгновение, когда они ступили на землю Южной Америки. Невольно взглянули они друг на друга. Стеклянный Глаз, опустившись среди портовой сутолоки на одно колено, поднял без видимой причины двумя пальцами камешек, повертел его так и сяк и осторожно положил на место.

Как-то раз портной, став внутри бухты каната, несколько раз быстро обернулся вокруг своей оси, следя при этом как бы из центра мироздания за колоссальным кругом горизонта. Там, возле каната, у этого малого круга, в центре другого колоссального, провели они много долгих безмятежных дней, а теперь они гуляли по тропическому городу, и вокруг них ключом била и торжествовала пестрая и шумная жизнь.

Улицы были полны народа; люди стояли группами, медленно двигались и опять останавливались.

Слова свои они сопровождали энергичными, порывистыми жестами. Все, что здесь происходило, казалось, не служит какой-либо определенной цели, а совершается только ради собственного удовольствия. Даже грузовики, мчащиеся по улицам с бешеной скоростью, производили впечатление праздничных балаганов на колесах.

Перед огромным розовым дворцом, отлакированным и сверкающим, словно эмалевый, стояла десятилетняя негритяночка, которая предложила трем друзьям лакомства из сахара. Сама она при этом сосала смеющимся ротиком кусок сахарного тростника.

Солнце припекало. Они свернули в прохладную от густой тени узкую боковую улицу. Здесь было пустынно. Входные двери располагались, верно, по другую сторону, по эту сторону были лишь слепые окна да низкие двери подвалов.

Друзья уселись на верхнюю ступеньку какой-то лестницы, ведущей в подвал. Снизу веяло прохладой.

— Прежде всего мы, ясное дело, должны привыкнуть к этому климату.

— В этих краях растет громадный папоротник, а стволы деревьев обвивают ярчайшие орхидеи, как у нас их обвивает плющ, — мечтательно произнес Стеклянный Глаз. — Я читал об этом.

Тут они увидели, что прямо на них стремительно бежит знакомый им русский, с наручниками на вывернутых за спину руках. Секретарь быстро вскочил, и русский исчез в подвале.

Сейчас же следом за ним появились двое полицейских. Секретарь с готовностью взволнованно указал налево, в переулок.

— Вон туда, вон туда!

Те побежали в указанном направлении и скрылись. Глядя на тонкую стальную цепочку, которой были схвачены руки русского, они сначала почувствовали себя беспомощными. Однако у того в кармане жилета оказалась пилка для ногтей. Секретарь принялся за работу. Остальные опять уселись на верхней ступеньке, зорко наблюдая за улицей. Пилка по краям была без нарезки, обливающийся потом секретарь трудился целый час. Наконец, близнецы вышли из подвала.

— Ну, что же дальше? — спросил секретарь.

— Документы в этой стране не так уж важны. Но деньги! У меня нет ни гроша. Они все отобрали.

С тяжелым, ох каким тяжелым, сердцем отдал секретарь ему свои двадцать пезо, сказав:

— Если бы не вы, я бы все равно не получил этих денег.

Не размахивая руками, типичной походкой секретаря, скользнул русский мимо ряда слепых окон и исчез в сутолоке главной улицы.

— Иностранцам освобождать заключенного в чужой стране, ясное дело, не безопасно. Я полагаю, нам лучше…