Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Он был всего на два года старше Иоганны и так же неопытен в любви, как она.

Он сказал:

— Мне очень жаль, что я помешал вам. Вы, наверно, полежали бы еще на солнышке, правда?

Она возразила, выгораживая его и себя:

— Нет, уже становится прохладно.

Стив вытер взмокший лоб. Многие его однополчане познакомились с молоденькими немками и охотно показывались в их обществе. Он больше всего завидовал именно этой стороне их успехов. Но сейчас он об этом не думал. Тихая прелесть Иоганны открыла в его душе некий сокровенный источник чувств, дотоле ему неведомых. В замешательстве он предложил ей сигарету.

— Спасибо, я не курю.

Тем обстоятельнее закурил он, укрывая спичку от легкого ветра, и это подарило им еще спасительных полминутки. Иоганна изучала простирающийся перед ней чудесный вечерний пейзаж с любознательностью иностранки, которой новы и этот задумчивый берег, и мирно струящий свои воды Майн — неизменный спутник ее жизни.

Но вот сигарета зажглась, и надо было начинать разговор; они еще были слишком мало знакомы, чтобы просто молча сидеть рядом на траве. И тогда он произнес великие слова:

— Как я рад, что встретился с вами.

Улыбка невинности, с ее особым, неповторимым очарованием, чуть тронула губы Иоганны. Но словно чувствуя, что она и так много ему позволила, Иоганна переменила разговор:

— У вас, видно, башмаки крепкие. Настоящие хромовые.

— Да, им сносу нет. Сначала они, правда, немного жали. Я уже второй год таскаю их вперемежку с другой парой.

— Ах, так у вас две пары! — воскликнула она с внезапным ликованием: казалось, оно наконец-то брызнуло из давно засыпанного источника и теперь неудержимо сияло в ее глазах.

Он вступился за прочность своих башмаков.

— Так те же еще почти новые. Я их редко надеваю. Они тоже жмут.

— О, — воскликнула она с горячностью, — их можно растянуть. На одну ночь поставить на колодку, и вы их чувствовать не будете.

Они еще немного потолковали о его башмаках и очень подробно о ее буковых сандалетах — их скрещивающиеся ремешки не скрывали точеных пальчиков. Им было все равно, о чем болтать. Иоганна, которая заговорила о его башмаках, чтобы спасти положение, не меньше, чем Стив, ощущала, что каждое сказанное слово несет в себе что-то недосказанное.

Он посмотрел на ее белые ноги, выделявшиеся на темной зелени травы, — чинно вытянутые вперед и тесно сдвинутые, они разве лишь на сантиметр выше гибкого колена заманчиво терялись под платьем — и сказал рассудительно:

— Там у нас девушки тоже ходят без чулок.

В ответ на ее вопросы он стал рассказывать, словно о чем-то само собой разумеющемся, о чудесах, какие «там у нас» доступны маленькому человеку, — в Европе маленькому человеку и думать о них неповадно — и будто вскользь заметил, что в Америке даже горничная может завести себе собственную машину. На что Иоганна, преисполненная удивления, только себе самой сказала:

— Так бы и я не прочь хоть сейчас стать в Америке горничной.

Таинственный ток, соединявший оба эти существа, прервался на мгновение; Иоганне вдруг показалось, что их со Стивом необоримо разделяет целый мир.

Но здесь сидели не просто американский солдат, на родине которого даже горничным доступны автомобили, и не просто дитя разрушенной до самого сердца Германии. Природа, великая мать, предназначающая своих детей друг для друга, уже несколько мгновений спустя начисто стерла возникшее между ними препятствие: достаточно было глазам Иоганны встретиться с глазами Стива — и на траве снова сидели два невинных существа, невольно склонявших головы, ибо их неодолимо влекло друг к другу.

Солнце опустилось за горизонт. Ивовые кусты подернулись легкой вечерней дымкой, над рекой низко поплыл клубящийся туман.

Стив спросил:

— Где же вы переоделись? Я не вижу здесь дома.

— Он за теми высокими кустами, — пояснила Иоганна, вставая. Стив помог ей подняться. И это первое прикосновение вызвало на их уста особенную улыбку, в которой как бы продолжался немой разговор их сердец.

Когда они направились к кустам, он молча взял ее за руку, и она не могла ее отнять. Было невыразимо приятно, что он держит ее руку. И только ноги у нее дрожали.

В сарайчике давно уже не существовало двери. Взамен Иоганна повесила простыню, которую нашла на пожарище родительского дома. В ней были выжжены прорехи с человеческую голову. Но залатать ее Иоганна не могла: ведь не было ни ниток, ни иголок, как и тысячи других вещей.

Внутри стояли только железная кровать и стул. Если бы Стив выпрямился, он головой достал бы до потолка.

— А на чем же вы готовите? — спросил он.

Она передернула плечами и показала на измятую спиртовку.

— Все равно, она мне ни к чему. Ведь спирта нигде не достанешь.

Он посмотрел вокруг, будто что-то прикидывая, и под обнаженными стропилами обнаружил круглое отверстие для вентиляции.

— Здесь, в углу, можно было бы поставить печку, а трубу вывести вон в то отверстие.

— Да ведь и печек нигде нет.

Она не отняла у него руки, и вот он стоит перед ее кроватью. Ну как теперь быть? Что ему сказать? Иоганна чуть поколебалась, а потом все-таки сказала:

— Может быть, вы присядете?

Стив тоже ощутил ту особую неловкость, знакомую всем влюбленным, которые, еще не обменявшись ни одним поцелуем, вдруг оказываются наедине в четырех стенах. Теперь они были дальше друг от друга, чем в те минуты, когда сидели на траве.

Иоганна присела на кровать. Ей так и не удалось натянуть на колени краешек своего короткого платья. Они невольно взглянули друг на друга, и это восстановило их прежнюю короткость.

Стив и Иоганна, для которых за последние полчаса не существовало ничего незначительного, опять заговорили о каких-то незначащих вещах. За стенами сарайчика пел мощный хор кузнечиков. Лягушки затянули свою вечернюю песню, и она звучала то совсем близко, то словно издали. Иоганна видела лицо Стива только в те мгновения, когда, он затягивался сигаретой.

Наконец он встал.

— Ну, мне пора.

Они стояли перед простыней, заменявшей дверь. Он наклонился к ней.

— Не надо, пожалуйста, не надо, — взмолилась она, и в голосе ее слышался страх и трепетное желание.

Руфь Фрейденгейм сначала угнали в Аушвиц, а потом, вместе с двумя еврейками из Франкфурта-на-Майне, — в Варшаву, в публичный дом для немецких солдат. В ночь перед освобождением Варшавы он был разрушен бомбой. Большинство его обитательниц погибло. Какой-то русский офицер помог полуодетой, бродившей по улицам девушке выбраться за линию охранения.

Спустя год три месяца по окончании войны русский военный врач из жалости посадил Руфь в переполненный санитарный автомобиль, уходивший в Берлин, а на следующий день американский адъютант прихватил ее с собой во Франкфурт-на-Майне.