Николай Коняев - Пригород

— Ты — кошка… — сказала посерьезневшая Зорина. — Ты к месту привыкаешь. А я — собака. Я привыкаю к людям. Я… — она чуть покраснела. — Я и к тебе привыкла.

Марусин опустил глаза.

Зорина еще на первом курсе университета влюбилась в старшекурсника Кукушкина и сейчас, работая с ним в одной газете, растерянно краснела, когда Бонапарт Яковлевич заходил в отдел.

Так что, зная все это, Марусин мог бы не обольщаться добрыми словами Зориной.

Искоса, незаметно он взглянул на девушку. Она сидела сейчас, подперев ладошкой щеку, и задумчиво грызла карандаш. Мысли ее были где-то очень далеко отсюда, далеко от Марусина.

На мгновение стало досадно, но тут же, заслоняя досаду, возникла мысль, что ведь, в сущности, в нехитрую Людину схемку умещается все огромное человечество со всеми его скорбями и радостями.

Он засмеялся.

— Это правда! — сказал он. — Наверно, и правда, я — кошка. Иногда так и хочется замяукать. Ладно… — он встал. — Пошли лучше кофе пить.

— Ты смеешься… — сказала Зорина и опустила голову. — А я серьезно говорю. Не пойду я с тобой кофе пить. Мне надо статью про наставников сдавать.

И она снова, уже в который раз, набрала номер фабрики.

— Позовите, пожалуйста, Кандакову… — попросила она.

— А вот и я! — раздался из дверей голос.

На пороге, улыбаясь, стояла Леночка.

Все лицо ее, такое милое и симпатичное, как-то очень приятно заострялось, собиралось в хорошенький, чуть вздернутый носик, над которым ясно и светло сияли большие глаза.

— А я задержалась! — улыбаясь, проговорила Леночка. — Ты не сердишься на меня, Люда? Нет? В универмаге детские комбинезончики дают, так меня девочки попросили взять… Я целый час в очереди стояла. А выступление Наташи — вот… Я принесла… Тут все правильно.

Она положила на стол Зориной листочки и оглянулась кругом.

— А что? Больше никого нет?

— Кукушкину какая-то женщина звонила… — не отрываясь от чтения, ответила Зорина. — Они о встрече договаривались в «Волне».

Марусин удивленно посмотрел на Люду. Та даже не покраснела, сказав это Леночке.

А слова ее попали точно.

Задрожали пухлые губы Леночки, захлопали густые ресницы, словно Леночка хотела сморгнуть попавшую в глаз соринку и не могла, что-то растерянное и жалкое появилось в ее лице.

Марусину стало жалко ее.

— Лена! — спросил он. — А вы освобожденным секретарем работаете?

— Нет… — ответила та, пытаясь улыбнуться. — Я — подснежник. Правда, с осени меня в аппарат райкома забрать обещали, а пока… Пока — подснежником работаю.

— Скорее уж васильком, — пошутил Марусин. У Леночки были голубые, как васильки, глаза.

— Не… — покачала головой Леночка. — Васильчикова — секретарь парткома, а я — подснежник.

— Все! — сказала Зорина. — Все в порядке… — она аккуратно собрала листочки. — Завтра будет в номере. — Быстро подклеила к листочкам «собаку» и, заполнив ее, встала. — Готово! — сказала она. — Пошли, Марусин, кофе пить.

Марусин встал.

— А вы не хотите с нами? — спросил он у Леночки.

— Не! — помотала головой та. — У меня еще дел много.

И — легкая — убежала.

Когда Марусин спускался по лестнице, он столкнулся с Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, ослепительно улыбающимся при виде его.

— Видел Кандакову? — спросил Марусин. — Она про тебя спрашивала.

— Нет. Не видел. — Ослепительная улыбка не то чтобы погасла или сникла на лице Бонапарта Яковлевича, а просто, безо всяких переходов, исчезла бесследно, и лицо снова стало равнодушным. — Спасибо, что сказал.

— Я выступление там, на столе, оставила! — вдогонку ему крикнула Зорина.

— Хорошо! — не оборачиваясь, ответил Кукушкин.

С утра Матрена Филипповна чувствовала себя хорошо, но в перерыв, когда все члены бюро райкома партии вышли в коридор и мужчины закурили, Матрена Филипповна почувствовала, что задыхается.

— Вы нездоровы? — заметив, как побледнело лицо Матрены Филипповны, спросил Кандаков.

— Не знаю… — с трудом проговаривая слова, ответила Матрена Филипповна.

— Конечно, больны, — Кандаков сочувственно покачал головой. — Идите… Идите домой.

— А разве бюро уже кончило работу?

— При чем тут работа? — возмутился Кандаков. — Как вы работать можете в таком состоянии? Вам отдохнуть надо.

Тут же он вызвал своего шофера и велел отвезти Матрену Филипповну домой.

Домой она не поехала, отправилась на фабрику — подписать срочные бумаги.

В машине ей стало легче. Откинувшись на мягкое сиденье, задумалась Матрена Филипповна о том, что же происходит сейчас в ее жизни. Вчера Васька остался у нее ночевать, а сегодня утром, позевывая, в одних трусах ходил по комнатам, где, как в музее, все стояло так, как т о г д а. Васька то и дело натыкался на углы шкафов, на кресла и ругался, что мебель расставлена бестолково, а на плече его синела татуировка: «С юных лет счастья нет».

Тогда Матрена Филипповна и почувствовала, что задыхается.

— Иди… — попросила она. — Иди, Вася. Уже пора. Соседи скоро проснутся.

Васька ухмыльнулся в ответ, однако быстро оделся и вышел, помахав на прощание рукой.

Когда захлопнулась за ним дверь, Матрена Филипповна не выдержала и заплакала.

Как хорошо и свободно было жить раньше!

Никогда не стремилась Матрена Филипповна командовать, но так складывалась жизнь, что распоряжаться судьбами людей для доброй и мягкой по натуре Матрены Филипповны стало так же привычно, как для обычных людей дышать воздухом.

Ее любимый, ее первый мужчина работал в гранитном доме, и соседи испуганно пятились от окон, когда во двор медленно вползала тяжелая черная машина.

Падение любовника мало отразилось на установившихся с соседями отношениях. У тети Нины от испуга прекращался астматический кашель, тетя Рита начинала заикаться, стоило только Матрене Филипповне нахмурить брови, а Яков Данилович от испуга мог издать неприличный звук.

И это не казалось Матрене Филипповне удивительным. Все шло так, как и должно было идти.

Она преклонялась перед памятью т о г о, но это преклонение не унижало, а возвышало ее.

А теперь?

Теперь в ее жизнь входило то, чего она совсем не хотела впускать в себя. Сама того не осознавая, Матрена Филипповна понимала, что, если смириться или беспечно махнуть рукой сейчас, то все, что она берегла и хранила в себе, будет безжалостно растоптано, и ее такой, какая она есть, не будет уже, ничего не останется от нее… И нужно замкнуться, задавить в себе зарождающуюся страсть, забыть про Ваську и снова помнить только т о г о, и жить, по-прежнему, легко и свободно — все это Матрена Филипповна понимала и не могла, не могла исправить себя…

Долго лежала Матрена Филипповна, уткнувшись лицом в подушку, пока подушка не промокла от слез. Потом увидела, что опаздывает на бюро райкома партии, и, не позавтракав, вышла из дома.