Николай Коняев - Пригород

— Бельё? — удивился в трубке женский голос. — Нет… Его нет… Передавал ли что? Нет, не передавал… Да… До свидания.

В трубке раздались короткие гудки.

Прохоров вытащил из кармана записную книжку и принялся обзванивать н о в ы х з н а к о м ы х. О семинаре никто из них ничего не слышал.

Вспотевший и растерянный, Прохоров вышел из телефонной будки. Только что пришла первая после перерыва электричка, и по перрону навстречу Прохорову, безжалостно толкая его, шли пассажиры.

Прохоров протиснулся к скамейкам, и сразу же из людского потока вынырнул Яков Иванович Кукушкин. Дружелюбно схватил Прохорова под локоток.

— Как вы живете, молодой человек? — словно он не видел Прохорова бог знает сколько времени, поинтересовался он. — Как здоровье у родителей?

Прохоров здоровался с Яковом Игнатьевичем сегодня утром, но сейчас, по рассеянности, позабыл об этом и принялся обстоятельно рассказывать о своих делах.

Прохоров отличался редкой занудливостью, но Яков Игоревич, участливо кивая, внимательно слушал пространные объяснения Прохорова. И тогда, тронутый этой участливостью, Прохоров рассказал и про Африку.

— Молодой человек, молодой человек! — в словах Якова Ильича слышалась неподдельная грусть. — Если бы вы знали, как я завидую вам! Вы так молоды, и перед вами открыты все пути. Когда-то я тоже был молод, и передо мною были открыты все пути. Но тогда были трудные годы… Вы знаете, что меня арестовали и я восемь лет просидел в лагере… А вы знаете, что такое сидеть в лагере в годы культа личности? — Яков Иннокентьевич закатил глаза. — О, молодой человек… То, что могу рассказать я, вам никто не расскажет. Вы, молодые люди, не цените свое время. Вы мечтаете о том, чтобы жить еще свободнее… Да, да… Не отпирайтесь, я это знаю… — он понимающе подмигнул Прохорову. — Да, да… Я знаю, что вы ездите в Ленинград и встречаетесь с людьми, которые думают… Не надо таиться от меня… Я, старый, пожилой человек, не осуждаю вас. Такова всякая молодость… Ей всегда хочется жить еще лучше, еще свободнее… Я понимаю вас. Ведь когда-то я тоже был таким, как вы, но тогда было другое время — и меня сразу арестовали.

Очень словоохотлив был сегодня Яков Калинович, и любой другой человек обратил бы на это внимание и удивился, но Прохорову было некогда замечать подобные пустяки.

— Что ж… — пыжась от гордости, сказал он. — Я понимаю вас, но ведь кому-нибудь надо и о стране думать…

— Молодой человек… — грустно проговорил Яков Капитонович. — Когда вы думаете о себе, тогда вы и о стране думаете… Да, да, молодой человек. К сожалению, когда я был молодым, я не знал этой истины… — Яков Касьянович непритворно вздохнул. — Я узнал это значительно позднее… Но вы знаете, — он снова взял Прохорова под локоток, — тогда в лагерях сидели лучшие люди, и я не жалею, что провел свою молодость там… Как много я узнал там… Увы… Память ненадежная штука, и каждый день мне кажется, что я забываю самое главное.

И так горестно он проговорил это, что Прохорову захотелось как-то утешить этого незаметного, но замечательного человека.

— Ну что вы… — сказал он. — Уж вам-то грех на свою память жаловаться. Тетя Рита рассказывала мне, что вы знаете наизусть очень много стихов Пушкина…

Яков Кириллович грустно улыбнулся.

— О! — сказал он, зажмуривая от удовольствия глаза. — Пушкин… Вы, конечно, знаете, как было сказано: именем Пушкина мы будем узнавать друг друга… Мы свои люди… Я знаю великого русского поэта, как, наверное, никто не знает его. Я помню наизусть все шеститомное издание великого поэта, выпущенное в Гослитиздате в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году…

— Неужели?! — удивился Прохоров.

— Да, да… Я помню, молодой человек, каждую строчку в этом великолепном шеститомнике. Вы верите мне?

— Н-нда… — недоверчиво проговорил Прохоров.

— Вы не верите… — Яков Кондратьевич пожал плечами. — Что ж? Давайте спорить, молодой человек, что я прочитаю весь роман «Евгений Онегин» от последней строчки до первой и не ошибусь ни разу.

— Как? — переспросил Прохоров. — Как вы его прочитаете?!

— Наизусть. От последней до первой строки. И ошибусь не больше трех раз.

— От последней до первой?!

Яков Корнеевич лукаво усмехнулся и, отступив на шаг, протянул Прохорову руку.

Мебель в квартирке Прохорова странно не соответствовала легкомысленному характеру хозяина. Посреди комнаты стоял тяжелый, на львиных лапах стол. Диван в углу более напоминал архитектурное сооружение, нежели место для сна. По периметру высокой дубовой спинки шел резной орнамент, составленный из гербов союзных республик. Когда-то гербы были раскрашены, но сейчас краска уже облупилась, и трудно было отличить их друг от друга. Платяной шкаф, безусловно, можно было бы использовать в качестве оборонительного сооружения.

Интерьер комнаты существенно дополнялся огромной — во всю стену — картой СССР с еще довоенной границей.

Мебель Прохорову подарил отец — когда Прохоров въезжал в квартирку, у отца отобрали служебную дачу, и мебель эту все равно бы пришлось выбрасывать. Но поглощенный своими заботами Прохоров, казалось, и не замечал, как невыносимо прочно обставлены его комнаты.

Здесь, в этом помещении, более похожем на прокурорский кабинет, нежели на квартиру холостяка, и состоялось, может быть, единственное в мире исполнение романа «Евгений Онегин».

читал, полуприкрыв глаза, Яков Макарович, и Прохоров изумленно водил пальцем по строчкам раскрытой книги.

Незаметно сгустились в углах комнаты сумерки. Прохоров, чтобы удобнее было следить, зажег свет, и углы комнаты потонули в сумраке. Оттуда, из полутьмы, и звучал чуть дребезжащий голос Якова Максимовича Кукушкина:

Чтение было прервано появлением Пузочеса. Устраивая свою жизнь сам, он решил подкупить Прохорова дефицитными книгами. Сейчас, возвращаясь с чернокнижного рынка, он заскочил к Прохорову, чтобы подробно объяснить ему это.

— Потом, потом! — прервал его объяснения Прохоров. Он схватил открытую книгу и, вцепившись глазами в строку, попросил: — Читайте дальше, Яков Миронович!

Озираясь, Пузочес вступил в освещенный настольной лампой круг. И только услышав из полутьмы хрипловатый голос соседа, Пузочес разглядел его, затерявшегося в бесконечном пространстве дивана, и удивленно захлопал глазами: Яков Митрофанович читал что-то совершенно непонятное.