Николай Коняев - Пригород

— Ошибка! — закричал Прохоров, но тут же покраснел, сообразив, что ошибку Яков Михайлович сделал специально.

— Еще две в запасе… — скромно сказал Яков Назарович и, откашлявшись в кулак, произнес: «Кривые толки, шум и брань и заслужи мне славы дань, новорожденное творенье!»

Пузочес через плечо Прохорова заглянул в книгу и только тогда понял, что́ читает Яков Наумович. От изумления брови его полезли вверх да так и остались там, пока не прозвучали финальные строки:

Яков Никитич встал. Ласково потрепал по плечу Прохорова. В последней строке он сделал вторую, оговоренную условием ошибку и выиграл спор.

— Ну ты даешь, дед! — только и смог сказать Пузочес. — А на фига это тебе надо?

— О! — светло улыбнулся в ответ Яков Нилович. — О, плохозубый ангел родины моей! А вы всегда знаете, зачем вы делаете то или иное дело? Вот, вот… Вы не знаете. Вы еще очень молоды, молодой человек. И это хорошо. Делайте то, что всем кажется бессмысленным, и вы будете счастливы. Не пытайтесь, как ваш брат, отгадывать чужие дела, и вы будете иметь спокойную и счастливую жизнь. Занимайтесь своими делами. У старых людей, молодой человек, много причуд… А я — просто старый человек.

«Ага! — подумал про себя Пузочес. — Уж такой простой, что дальше и некуда».

Он и ушел с этой мыслью, сообразив, что поговорить сегодня с Прохоровым ему не удастся.

А Яков Олегович долго еще сидел у Прохорова, рассказывая ему про свою молодость, про тех людей, у которых учился он. Прохоров слушал его и вдруг загрустил. Ему стало жалко лет, бесцельно потраченных в Заберегах.

«Дурак… — думал он про себя. — Какой же я был дурак. Ехал в какую-то пьяную глухомань, у убогих пытался найти эту мудрость, которая, оказывается, была совсем рядом… И нужно было жить здесь… Тогда бы и не потерял Леночки… Дурак… Какой же я дурак…»

Так он загрустил, загоревал, закручинился, а Якову Осиповичу показалось, что клонит хозяина ко сну, и хотя и желал он еще посидеть и поговорить о своей жизни (редко себе позволял Яков Павлович такое), все-таки превозмог себя. Встал.

— Может быть, еще посидите? — спросил Прохоров.

— Нет, нет, молодой человек! — запротестовал Яков Панкратович. — Делу время, как говорят русские люди, а потехе час. Наш час с вами уже истек…

И он протянул Прохорову руку.

— Я проиграл! — пожимая руку, сказал тот. — Что с меня?

Яков Панфилович улыбчиво зажмурил глаза.

— Будьте счастливым, молодой человек! — попросил он. — Этим вы и заплатите мне свой проигрыш.

Странным образом возникали в городе репутации. Марусин работал в редакции газеты уже пятый месяц и, хотя каждый день так или иначе общался с Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, ничего выдающегося не замечал он за ответственным секретарем. Тем не менее почти каждый день слышал об удивительной порядочности этого человека.

Говорившие тоже сами точно не знали, в чем заключается, как проявляется эта у д и в и т е л ь н а я порядочность, но они слышали об этом от каких-то своих, очень порядочных знакомых.

Когда же не в меру любопытный Марусин попытался выяснить подробности, на него странно стали смотреть. С большим трудом ему удалось выпытать, что несколько лет назад Бонапарт Яковлевич защищал какого-то человека. И хотя никто не знал точно, перед кем и зачем защищал его Бонапарт Яковлевич, факт этот принимался всеми как безусловное свидетельство высочайшей порядочности.

Вообще-то Бонапарт Яковлевич очень мало интересовал Марусина, но его любила Зорина, и значит, тут он был соперником Марусину, и не поэтому ли так настойчиво и внимательно приглядывался молодой сотрудник к ответственному секретарю.

Но что он мог изменить в общественном мнении? Что было Бонапарту Яковлевичу до Марусина, сомневающегося в его высокой порядочности? Что ему было до всех его иронических усмешек? Он не боялся даже защищать одного человека! Так неужели он будет обращать внимание на мелкое злопыхательство? Никогда!

Марусин чувствовал это, и это злило его. А когда человек злится, он все время попадает в глупейшие положения. Так было и с Марусиным.

Кроме того, что все считали Бонапарта Яковлевича удивительно порядочным человеком, за ним закрепилась в газете репутация замечательно тонкого стилиста.

И хотя опять-таки никто не мог привести доказательства этому, мнение о стилисте Кукушкине укрепилось в редакции так прочно, что на сомневающегося Марусина все смотрели с сожалением.

— Да отчего же он стилист замечательный?! — изумленно допытывался Марусин. — Что он написал такого?

Но снисходительно улыбались в ответ Марусину старейшие сотрудники.

— Не надо, молодой человек! — говорили они. — Не надо… Вы лучше учитесь! И тогда вы сами все поймете…

И далее следовал монолог о человеке, который, не овладев еще толком профессией, начинает ниспровергать авторитеты.

— Жалко… — сочувствовали Марусину эти люди. — Жалко, молодой человек, если и вас постигнет судьба этих ниспровергателей. Вникайте.

Хотя Марусин и посмеивался над общественным мнением о Кукушкине — тонком стилисте, сам того не сознавая, и он поддавался ему и, сдавая материалы в секретариат, особенно тщательно вычитывал их, ломая голову, чтобы не встретилось в тексте двух одинаковых слов.

Но старания его пропадали даром. Бонапарт Яковлевич, казалось, просто не замечает, что регулярно на страницах газеты появляются очерки нового сотрудника. Когда на летучках кто-нибудь начинал говорить о Марусинских материалах, Бонапарт Яковлевич только снисходительно улыбался, и незадачливый оратор сразу неловко смолкал.

В результате Марусин ощущал себя человеком, которому плюют в лицо, а он вынужден улыбаться, делая вид, что ничего не произошло.

Разумеется, было во всем этом много придуманного, и не так уж страшно было жить, как чудилось Марусину, и никто не плевал ему в лицо, но с тех пор, как Марусин точно узнал, что Зорина любит Бонапарта Яковлевича, жизнь его в редакции сделалась невыносимой.

Сегодня с утра шло заседание редколлегии. Редактор, Бонапарт Яковлевич и Угрюмов сидели в кабинете и совещались, обсуждая ближайшие номера, а сотрудники, пользуясь минутами свободы, занимались своими делами.

К Марусину пришел начинающий поэт. Он сидел на диванчике под фикусом и читал вслух стихи. Отсюда, с диванчика, хорошо просматривались все кабинеты, и Марусин видел, как прошла в комнату машинисток Зорина и уселась там. Она захватила с собой пилочку для ногтей и сейчас, разговаривая, занималась маникюром. Марусин знал, о чем разговаривает она с машинистками. Последние дни вся редакция говорила о приготовлениях к свадьбе Кукушкина и Кандаковой.