Николай Коняев - Пригород

— У меня к вам дело, Евгений Александрович, — сказала она, усаживаясь напротив. — Такое дело… — Матрена Филипповна мило улыбнулась. — Не официальное…

И дальше уже, опустив глаза, она сказала, что одного из работников фабрики призывают сейчас на действительную службу, а без него работать нельзя, лучше уж совсем остановить производство. Так вот она и хочет попросить… Как зовут этого ответственного работника? Виктор Могилин. Да. Пузочес. У него, кстати, и мать инвалидка. Астмой болеет.

— Ну да… — кивнул Прохоров. — Понимаю.

Конечно, Прохоров не понимал ничего. Не понимал, какое отношение Пузочес имеет к фабрике, не понимал, почему Матрена Филипповна так заинтересовалась здоровьем тети Нины, — не замечал в ней раньше Прохоров особой любви к Могилиной; не понимал он и того, какое все это имеет отношение к военной службе… Но он понимал другое: раз Матрена Филипповна просит его о таком, — значит, и он может попросить ее похлопотать о своей командировке т а м, где, как говорил Кандаков, у нее остались еще связи. Это он и имел в виду, когда сказал «понимаю».

— Очень бы хотелось, Евгений Александрович… — Матрена Филипповна замолчала, не договорив до конца фразы.

— Разумеется, Матрена Филипповна… — кивнул Прохоров и задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Все это так, но, понимаете, как назло, у меня сейчас нет ни минуты свободного времени. У меня… — голос его стал доверительным, — решается вопрос о заграничной командировке. Дело, все бумаги уже т а м… Надо похлопотать, а как — и сам не знаю. А так бы, конечно… Можно было бы повнимательнее проверить парня. Вообще-то я считаю, что здоровых людей нет. Все чем-нибудь да больны. Но… Сами понимаете. Времени нет…

— Ну, в этом я, наверное, смогу вам помочь… — сказала Матрена Филипповна. — Вы доверьте мне это дело, Евгений Александрович. Я думаю, что все уладится… Так, значит, мы договорились? — она встала.

— Если так, то, конечно, договорились. — Прохоров тоже встал. — Я сам уже думал, что что-то неладно у Могилина. Но… — он развел руками. — Знаете, какая у нас нагрузка? Нет, совсем нет возможности всесторонне обследовать человека. А есть, всегда есть разные нюансы…

— Я понимаю, Евгений Александрович… — Матрена Филипповна протянула руку Прохорову, и тот элегантно — так казалось ему самому — склонился и поцеловал наманикюренные пальчики соседки.

Прохоров был очень легкомысленным человеком, но легкомыслие в нем существовало и определяло его поступки и решения только до определенного предела. В том, что Прохоров считал для себя главным, он был предельно осторожен. Вот и сейчас, пообещав Матрене Филипповне комиссовать Пузочеса, Прохоров по сути дела уже знал статью, по которой можно было сделать это. Еще тогда, когда Пузочес попросил помочь ему, у него мелькнула эта мысль.

У младшего Могилина были исключительно плохие зубы. Ка́к он умудрился испортить их — Прохоров не понимал, но факт оставался фактом. Десяти зубов вообще не было у Могилина, а часть сгнила, и можно было сделать рентген и доказать, что это — мертвые зубы.

Первым делом, придя на работу, Прохоров разыскал карточку Пузочеса и внимательнейшим образом изучил ее. Он ничем не рисковал. По статье Пузочес был годен к нестроевой в военное время.

Такие дела нужно делать сразу. Но Пузочес не явился к Прохорову, и к концу дня Прохоров начал ломать себе голову, обдумывая, отчего это Матрена Филипповна вздумала просить за разгильдяя, целыми днями бренчащего на гитаре. Очень это все было непонятно.

Прохоров задумался и о том, почему он, честный и принципиальный человек, не отверг сразу предложения Матрены Филипповны, почему он вопреки своим правилам вступил в сделку, но слишком сложно было все это…

Поэтому-то и вздыхал он, пробираясь к своему дому сквозь кривые переулки Шанхая.

Вздохнув, свернул он в Монастырский переулок.

До революции здесь была известная всей стране обитель, в которой жили святые. Теперь от нее сохранилась только обшарпанная колокольня да остаток кирпичной стены, тонущий в разросшемся кустарнике.

Нужно было идти направо, но Прохоров свернул на узенькую тропинку, сдавленную зарослями крапивы, что вела к монастырским воротам, на которых еще и сейчас, приглядевшись, можно было разобрать надпись: «Детский дом имени Коминтерна». Да… Когда-то здесь был детский дом, но и от него сейчас осталась только эта полустершаяся надпись.

В глубине двора, возле колокольни, стоял Марусин и заглядывал в зияющий темнотой провал, не решаясь зайти внутрь.

— Марусин! — удивился Прохоров. — А что ты тут делаешь?

— Ш-ш! — Марусин прижал палец к губам.

Прохоров подошел ближе и тоже заглянул внутрь. После яркого солнца он ничего не увидел и только минуту спустя, приглядевшись, различил внутри церкви человека. Это была тетя Нина Могилина. Не замечая, что на нее смотрят, она стояла на коленях на грязном полу и крестилась, уставившись на стену, на которой за слоем копоти и плесени еще можно было различить блеклые изображения святых.

Жутковато стало Прохорову. В церкви царила полутьма. Солнечный свет проникал только через выломанную дверь да узкие окошки высоко вверху. Там, в снопах солнечного света, гулко хлопая крыльями, вились голуби, и огромные страшные тени их метались по заплесневевшим ликам святых…

Прохоров внимательно посмотрел на тетю Нину, и вначале ему показалось, что огромная крыса ходит возле нее. Он пригляделся внимательней и понял, что ошибся. Не крыса, а голубь, волоча разбитые крылья, ползал вокруг не замечающей ничего тети Нины.

Прохоров вздрогнул и, торопливо отвернувшись к ослепившему его свету дня, зашагал прочь. Марусин двинулся следом за ним.

— Я, когда сюда приехал первый раз, сразу и набрел на эти развалины… — задумчиво проговорил он. — И знаешь, что я тогда вспомнил? Шимозеро… Помнишь, мы вместе туда ездили? А потом вдруг тебя увидел. Странно… А здесь очень похоже на Шимозеро, только еще страшнее. Там мерзость, пустота, запустение, потому что там не живут, а здесь и живут, да все равно пустота и мерзость.

Он помолчал, ожидая, что Прохоров скажет что-нибудь, но тот молчал. Плотно сжав губы, он шагал рядом и совсем не похож был на того человека, которого привык видеть Марусин.

— Это пригород… — вздохнул Марусин. — Здесь все перемешано и ничего нет, чтобы было само по себе… Все живет по какой-то причине, ради чего-то, за счет чего-то и ничего, что само по себе…

— Как это? — удивился Прохоров.

— Ну так… Рядом большой город, и вся здешняя жизнь ориентирована на него. Не сама по себе, а ради него.

— А! — сказал Прохоров. — Так везде же так. Вся страна так.

— Везде… — грустно согласился Марусин. — Это общее — униженность сознания. И никто не живет. Все случайно. И люди, и их жизнь. Все ждут чего-то…