Николай Коняев - Пригород

Прохоров искоса взглянул на него, но ничего не сказал. Они шли сейчас по улочке, вдоль которой сгрудились двухэтажные деревянные домики. Люди жили в этих домах слишком тесно, и вещи не вмещались в жилища, вываливались на улицу и сиротливо доживали свой век отдельно от людей, как эта вот лейка, подвешенная на гвоздь под окном второго этажа.

— Тебе отдохнуть надо… — невпопад сказал Прохоров. — Ты зашел бы, я тебе больничный выпишу.

— Это чем же я болен? — криво усмехнулся Марусин. — Умственным отупением?

— Все больны чем-нибудь… — ответил Прохоров. — Нет здоровых людей.

— Да… — согласился Марусин. — В пригороде — нет…

Они свернули в свой переулок и сразу увидели дом. Дальше тянулся пустырь с иссохшей землей, с дальней стороны которого белели легкие кварталы новостроек.

Стояло невыносимо жаркое лето. С утра, безжалостное, всходило солнце и обрушивало на городок весь свой жар. От него сохли деревья в городских скверах, мягким становился асфальт, задыхались и умирали люди…

В городе доживало свой век немало пенсионеров, заслуженных когда-то людей, и сейчас эта жара, особенно опасная для сердечников, собирала среди них свой смертный урожай. Нижний угол на последней полосе «Луча» почернел от траурных рамок.

Но по вечерам, когда солнце, утишив свой гнев, насквозь прохватывало густые купы лип, наполняя тяжелую зелень золотистым и мягким светом, светло и тихо становилось на земле.

Лучи солнца сверкали в стеклах деревянных домов, золотили резные столбики, по-доброму ясно освещали убогие дворы, щедро заливая их красотой.

Грех в такую погоду сидеть дома, и Яков Тихонович Кукушкин, докурив свою папироску, не ушел с улицы, а развернул вчерашний номер «Луча» и внимательно начал изучать его с первой полосы.

Вышла во двор и тетя Рита. Остановилась, наблюдая, как развешивает белье Нина Могилина.

— А не украдут, если на ночь оставить? — спросила она.

— До ночи далеко еще… — отвечала ей тетя Нина. — Может, высохнет до ночи.

— Может быть… — согласилась тетя Рита. — А на ночь страшно оставлять.

— Может, и не украдут… — машинально отвечала тетя Нина. Весь день сегодня она ходила под впечатлением сна, который приснился ей минувшей ночью.

Сон приснился после молитвы в заброшенной церкви, и тетя Нина считала его пророческим. Тем более, что приснился сон как раз, когда снятся такие сны, под утро…

Сон же был такой.

Кого-то хоронили. Впереди под звуки духового оркестра плыл тяжелый дубовый гроб, а сзади бесконечною вереницей двигались люди. И она тоже шла за гробом, хотя и не знала, кого хоронят. Она спрашивала у соседей, но те лишь пожимали плечами, они тоже ничего не знали, и тетя Нина начала проталкиваться вперед, поближе к гробу. И добралась. Привстала на цыпочки и заглянула в гроб…

Дверь внизу в это время хлопнула — это Яков Трифонович Кукушкин вышел выкурить свою утреннюю папироску, — тетя Нина открыла глаза и не могла сообразить, где: или в гробу увидела она свое лицо, или, уже когда открыла глаза, — в зеркале, висевшем над ее кроватью.

Весь день сегодня думала тетя Нина о своем сне, думала и сейчас, рассеянно отвечая на вопросы соседки. Тетя Рита, обиженно поджав губы, отвернулась от нее.

Вышла из дома Матрена Филипповна. Задумавшись, остановилась на крыльце.

В последнее время она изменилась. Что-то робкое и застенчивое появилось в ее облике, и тетя Рита сразу же осведомилась о ее самочувствии.

— Спасибо… — рассеянно ответила Матрена Филипповна. — Я хорошо себя чувствую, Рита…

И голос, которым она произнесла эти слова, тоже был новым. Мягко выговаривала слова Матрена Филипповна, совсем не так, как прежде. Тетя Рита недоуменно покосилась на мужа, но тот внимательно изучал статью, посвященную наставничеству, и никак не отреагировал на недоуменный взгляд жены.

Тетя Нина кончила развешивать белье, но тоже не ушла в дом, присела на лавочку, рассматривая свои некрасивые с выпучившимися жилками руки.

— Не складывается жизнь… — вдруг сказала она. — На кого ни посмотрю, у всех не складывается. Время, должно быть, сейчас такое. Страха божьего не знают, вот и дикует каждый, как может. Пьют, сквернословят, дерутся… А любви нет. Откуль ей взяться, если в бога люди не верят.

— Ну, что вы говорите, Нина… — Матрена Филипповна запнулась, не зная, как ей теперь называть Могилину. — Нина Петровна… При чем тут бог, если в головах порядка нет. И при боге тоже пили и сквернословили. Тут другое… Вот у вас сын правильно говорит: каждый сам за себя отвечает. В этом вопросе Вася прав…

Увлекшись, Матрена Филипповна не заметила, что назвала Ваську-каторжника по имени, и назвала так, что тете Рите стало как-то неловко. Она снова оглянулась на мужа, но тот по-прежнему изучал статью о наставниках.

— Нет! — тихо, но убежденно проговорила тетя Нина. — Нет! При боге такого не было. Боялись люди, и за страх награду получали. Вот хоть наш монастырь взять. Приходили туда калеки. Излечивались.

И было непонятно, то ли не заметила она промашки Матрены Филипповны, то ли решила сделать вид, что не заметила.

— Необразованные люди были, темные, потому и излечивались, — сказал Яков Устинович. Он аккуратно свернул газетку и засунул ее в карман пиджака. — А сейчас обязательное среднее образование.

— Монастырь был… — тетя Нина словно и не слышала слов Кукушкина. — А в монастыре мощи. Я девочкой еще была, когда их выбрасывали. Помню: бегала, радовалась… Глупая была. Сейчас-то вот пойти бы, может, и помогло бы от болезни.

— Вряд ли вам помогло бы это, Нина Петровна… — сказал Яков Федорович. — Мощи, как я читал, воздействуют психологически. И только на те болезни, которые связаны с нервным потрясением. А вы ведь вроде бы астмой больны? Астмой… Это совсем другого рода заболевание. Тут никакие мощи не помогут.

— Не знаю… — вздохнула тетя Нина. — Может, и не помогут. Это бог меня наказал за ту радость. Болею, и не верит никто, что болею.

Она прижала к глазам передник и тихонько всхлипнула.

— А жизнь какая была? — пожаловалась она. — Первый мужик в войну погиб, оставил с дитем на руках. А другой бросил. Сделал Витьку и бросил. Сколько с им натерпелась, пока вырастила. Не жизнь это… Наказание.

— У вас муж, кажется, добровольцем на войну пошел? — участливо спросила Матрена Филипповна.

И странно: сколько всего терпела тетя Нина, все переносила, и ругань, и насмешки, а тут — обиделась.

— Добровольцем? — тетя Нина отняла от лица передник и обиженно посмотрела на Матрену Филипповну. — Вы нас, я смотрю, совсем уж за людей не считаете. По повестке он пошел, как все.

Встала и, обиженная, ушла в дом.

Матрена Филипповна пожала плечами. Право же, меньше всего хотелось ей обижать тетю Нину.