Николай Коняев - Пригород

Марусин пожал плечами и сморщил нос. Только сейчас Васька разглядел Марусина.

— А… — сказал он, разжимая кулаки. — Сосед… Ну, ладно тогда.

И снова задумался.

— Слушай сюда! — сказал он, снова поднимая голову. — Ты мне вот расскажи что. Ты же пишешь там что-то? Ну, вот. Посоветуй, что делать, если я воров раскрыл, а они, суки, скользкие, оказывается. Что делать тогда, сосед?

Марусин внимательно посмотрел на Ваську. Тот переменился как-то в ожидании ответа. Словно раздвинулась муть, заволокшая глаза. Осмысленность появилась в них.

— Не знаю… — сказал Марусин. — Заяви… В ОБХСС заяви…

— Что-о?! — Васька, медленно и страшно вырастая, начал подниматься над столиком. — Заявить?! Это мне — падлой стать?! С-сука!

И не вскочи вовремя Марусин, не отпрыгни в сторону, кто знает, был бы он жив?

Кулак Васьки пропорол пространство, где находился только что Марусин, и, не встретив препятствия, увлек за собой и Ваську. Лицом в стол рухнул он.

— Не п-позволю грабить русский народ! — закричал он. — Но падлой, нет! Не буду! Я! Мы! Мы Россию с-сами пропьем!

— Ага! — сказал Марусин. — Только смотри, как бы тебе сблевать ее не пришлось!

— Что-о?! — Васька рванулся было к Марусину, но неожиданно остановился. — Ладно! — трезво сказал он. — Иди. Уважаю, что не боишься. Иди!

Марусин ушел, а Васька долго еще сидел в ресторане, и ночью с трудом удалось дружкам довести его до старого, прогнившего насквозь дома.

А Пузочес в этот вечер явился домой необычно рано.

— О! — удивленно воззрился на него Яков Харлампиевич, что стоял с папироской на крылечке старого дома. — Молодой человек! Так удивительно: еще не ночь, а вы уже у родного порога!

— Тебя не спросил, дед! — буркнул Пузочес, поднимаясь на крыльцо.

— О молодой человек! — грустно вздохнул Яков Христофорович. — О ангел родины! Вы думаете, я обижаюсь на вас? Нет… Зачем я должен обижаться, если я вижу, что вам сегодня не повезло в жизни… Но… — Яков Юрьевич предупреждающе поднял руку. — Поверьте, молодой человек, что нет ничего в жизни, о чем следовало бы жалеть. Все проходит… Все — суета… Поверьте мне, старому человеку, что нет ничего в жизни, о чем следовало бы жалеть. Надо жалеть о другом… Рядом с вами происходят гораздо более важные события, и надо жалеть, что вы не замечаете их.

— Какие это еще события? — не слишком дружелюбно поинтересовался Пузочес. На душе у него и так было противно, а тут еще привязался придурковатый старик. Пузочес этого не любил.

— Да… Да… Молодой человек, — заторопился куда-то Яков Яковлевич, едва успевая проговаривать слова. — Да… Вот вы посмотрите. — Он осторожно взял Пузочеса под локоток. — Вы обратите внимание, как странно устроен наш мир… Вот я — маленький и старый человек. А тень? Вы видите… — Яков Ярославович кивнул на свою тень, что от света, горевшего в коридоре за спиной, ложилась на землю и, бесконечная, убегала за пределы дворика, теряясь в городских сумерках. — Вы видите, молодой человек, кака́я это тень?

Пузочес оглянулся на бесконечную тень Якова Ярославовича, потом на самого старика. Странное было у него лицо. Не по-стариковски правильные и безликие черты. Такие правильные, что становилось противно.

— А ты сойди, дед, с этого места, вот и будет твоя тень покороче… — посоветовал Пузочес и, решительно отстранив Якова Яковлевича со своего пути, вошел в дом.

Он уже поднялся на ступеньку лестницы, когда: «О ангел, ангел… Ангел родины нетрезвенькой моей…» — вздохнул на крылечке Яков Юрьевич, и тогда у Пузочеса возникло острое желание вернуться и разбить гитару о голову дорогого соседа.

— Иди ты, знаешь куда? — сказал он, обернувшись к Якову Христофоровичу. — В жопу иди, дед!

Тоскливо было сегодня Пузочесу. Вначале братуха оскорбил ни за что ни про что, потом допил всю водку, на которую «крякнули» все денежки, а теперь еще и старый придурок в душу нагадил.

«Ну и гад же, а? — уже в комнате подумал Пузочес, сожалея, что не вернулся с лестницы к Якову Харлампиевичу. — Песни, старый пень, запомнить не может!»

И он изо всей силы, выпуская из себя накопившуюся за долгий вечер злобу, пнул ногой в стенку, отделявшую его комнату от помещений Якова Фроловича.

В первое мгновение Пузочес ничего не понял. Ему показалось, что он прошиб стенку насквозь, — она треснула под каблуком, и нога прошла сквозь нее. Вспотев от страха, Пузочес выдернул из пролома ногу и присел на корточки, ощупывая пробоину. Пальцы наткнулись на какой-то сверток. Пузочес вытащил его и вздрогнул: он держал в руке толстую пачку двадцатипятирублевок.

Раздался из-за цветастой занавески кашель матери.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего… — стараясь, чтобы голос его не дрожал, ответил Пузочес. — Стул упал… Ставишь их на самой дороге!

— Не выдумывай! — сердито отозвалась мать и закашлялась. — Ложился бы спать, так и стулья бы не падали.

— Ложусь… — торопливо рассовывая по карманам пачки денег, проговорил Пузочес. — Уже лег. Сплю.

Сердце у Пузочеса яростно колотилось. Был сейчас в нем и страх, и радость была, но больше всего — злорадства.

«Ну и братец! — придвигая свою раскладушку к пробоине, думал он. — Ну и жмот. Водку на халяву пьет, а сам денежки копит… У-у, ненавижу!»

Долго он не мог заснуть. Лежал с раскрытыми глазами на раскладушке и слушал, как колотится сердце.

А старый дом засыпал.

Слышались еще шаги у соседей, должно быть, это поднялся к себе старый человек Яков Фомич. Но скоро стихли и они.

Задремал Пузочес. Уже сквозь сон услышал он, как привели внизу брата. Пузочес испугался было во сне, но Васька подниматься наверх не стал — сразу пошел к Матрене Филипповне. Пошумел там и стих.

Тишина наступила в старом, прогнившем насквозь доме.

Утром, дождавшись, пока мать спустится на кухню, — Васька уже ушел на работу, — Пузочес достал из шкафа кусок оставшихся после оклейки обоев и аккуратно приклеил его на пробоину. Обои переклеивали недавно, они еще не успели выгореть, и новый кусок неразличимо слился со стеной. Пузочес сложил в полиэтиленовый пакет деньги и, прихватив гитару, вышел из дома.

Было два времени…

Было большое время и малое…

О большом времени Марусин узнавал из книг — там все было просто и ясно. О большом времени вспоминал он и в парке. Из большого времени текла к заливу студеная река…

Но призрачной дымкой заволакивало по утрам прибрежные кусты, скользили по зябкой воде тени, нечетко и томительно дрожал воздух, и трудно становилось дышать от горьковатого комка, подступившего к горлу, — неузнанный, изменялся и делался другим мир, дрожали и путались, неразличимо сливаясь, чувства… Наступало малое время, и не было ничего навсегда определенного в нем, все дрожало, переливалось, мерцало неверным светом… В этом малом времени радовались и тосковали знакомые и незнакомые Марусину люди, и это проклятое и бесконечно любимое время не вмещалось в сердце…