Николай Коняев - Пригород

Прохоров обернулся и увидел элегантного молодого человека, идущего сейчас по двору. Лишь по гитаре, которую тащил парень, Прохоров сообразил, что это же Пузочес.

Просто удивительно, как меняет человека одежда! В облегающих американских джинсах, в приталенной оранжевой рубахе и роскошном кожаном пиджаке Пузочес стал стройнее и подтянутей, и даже походка его изменилась. Легко и упруго шел он мимо уставившихся на него соседей. Глаза Пузочеса были скрыты темными итальянскими очками, и трудно было сказать, заметил ли он их вообще.

Завистливо вздохнул Прохоров. Все: и туфли на толстой подошве, и даже носки — приобреталось у фарцовщиков.

Прохорову стало досадно. Вот сидели они во дворе, два интеллигентных человека, говорили так, что и человечеству-то не грех было бы прислушаться к ним, а появился Пузочес, ничтожнейший пустозвон, который и слов-то, небось, таких не знает, — и что же? Беззащитными оказались они с Яковом Федоровичем против его кожаного пиджака и американских джинсов.

Ох, как досадно сделалось Прохорову! Он попытался утешить себя, что одежда ничего не значит, что главное — человек, а не то, что надето на нем, но не принесла утешения народная мудрость, и Прохоров поскучнел. Впрочем, и Яков Фаддеевич как-то пригорюнился, и разговор сам собою кончился.

Посидели еще, но уже не говорили. Думали каждый о своем. И совсем бы, наверное, разуверился в людях Прохоров, совсем бы приуныл, но вышла на крылечко Матрена Филипповна и окликнула его.

— Все в порядке, Евгений Александрович, — сказала она. — Я узнавала о вашем вопросе. Все решено положительно. Вы рады?

— Матрена Филипповна! — только и смог сказать Прохоров. — Как вас отблагодарить?

— О чем речь… — ответила Матрена Филипповна. — Ничего не нужно. А у Могилина как дела? Не забыли узнать?

— Матрена Филипповна! — снова воскликнул Прохоров, только теперь уже укоризненно. — Как вы можете так думать? Все в порядке. Все будет, как и договорились.

— Ну и прекрасно. — Матрена Филипповна милостиво кивнула Прохорову и скрылась в доме.

— У вас, я смотрю, большие дела? — не из любопытства, а просто так, из вежливости, спросил Яков Трифонович, когда Прохоров вернулся на скамейку.

Прохоров важно пожал плечами.

— Да никаких дел… — ответил он. — Так… Просил только узнать, как у меня т а м с бумагами…

— А-а! — Яков Тихонович непритворно зевнул. — Ну да… Там у нее, действительно, большие связи.

Легкий был человек Пузочес.

Захотел и сменил всю одежду без сожаления. И даже самому показалось, что сразу стал другим человеком.

Во всяком случае, увидев брата, тайник которого вчера раскулачил, Пузочес даже не испугался, что Васька уже знает о краже.

Вызывающе засвистел, но Васька только бегло оглянул его и снова склонился к газете. Пузочес покосился на стенку. По-видимому, Васька еще не догадался о краже.

Хотя и не боялся его Пузочес, но на душе стало легче. Он закинул на плечо гитару и снова вышел на улицу.

В кармане лежало около десяти тысяч, и идти в вокзальный ресторан не хотелось. На площади Пузочес залез в такси, нарочито неторопливо вынул из кармана пачку «Мальборо» и только тогда повернулся к шоферу.

— В Ленинград, пожалуйста! — попросил он.

Шофер удивленно покосился на него, но молча развернул машину и погнал ее по Петергофскому шоссе к Ленинграду. Пузочес опустил стекло, и в лицо ему ударил тугой от скорости воздух. Это был воздух новой жизни.

Пузочес остановил машину возле «Европейской». Сунул шоферу двадцатипятирублевую бумажку и вылез, не захлопнув за собой дверь.

В ресторан пускали только иностранцев, но заграничная одежда и комок денег, растаявший в руке швейцара, произвели впечатление, и тяжелые, с узором на стекле двери почтительно распахнулись перед ним.

Вряд ли друзья узнали бы сейчас Пузочеса. За столиком, уставленным тарелками, вазами с фруктами и серебряными ведерками, из которых торчали горлышки бутылок, сидел не жалкий халявщик, а важный молодой человек, одинаково похожий и на известного кинорежиссера, и на преуспевающего фарцовщика.

Лицо его было бесстрастно, а глаза надежно скрыты за дымчатыми очками.

Поздно вечером, когда уже начало темнеть, Марусин пригласил Люду к себе.

— К тебе? — Люда внимательно посмотрела на Марусина, и он подумал, что сейчас она возмутится. Он, собственно говоря, и не собирался приглашать ее к себе, но сегодня ему жалко было оставить ее одну, и они до сумерек шлялись по парку, а теперь надо было куда-то идти.

— А что? — Марусин пожал плечами. — Попьем чаю… Поговорим…

— Пошли… — легко согласилась Зорина, и они повернули назад.

Медленно шли сквозь теплые городские сумерки к старому дому.

Чтобы скрыть растерянность, Марусин начал рассказывать, что все в этом городе по-своему, особенно пахнет. Некоторые дома пахнут старыми книгами, район пекарни, где шли они сейчас, окутан простодушным и теплым запахом хлеба…

— Ага… — сказала Зорина. — Я тоже всегда хожу здесь и тоже всегда думала об этом… Только иначе… Здесь всегда как-то хорошо становится и тепло так, словно и свечка горит, и карамельку кушаешь…

Дом уже засыпал. Свет горел лишь у Прохорова, да еще наверху, в комнате у тети Нины. Марусин испугался, что входные двери уже закрыты, но нет… Он, облегченно вздохнув, нырнул в извилистую темноту коридора. Узенькая полоска света пробивалась из-под двери Матрены Филипповны. Осторожно, чтобы не звякнуть, Марусин вставил ключ в скважину и уже повернул его, когда дверь сзади распахнулась, и он — Марусин повернулся, чтобы поздороваться с Матреной Филипповной, — увидел стоящего в одной майке Ваську-каторжника.

— Добрый вечер!

— Добрый… — ухмыльнувшись, ответил Васька. — А ты чего в темноте возишься?

— Так… — растерянно проговорил Марусин. Он заметил промелькнувший за Васькиной спиной цветастый халат Матрены Филипповны и покраснел. — Там входную дверь надо бы закрыть… — сказал он.

— Я закрою… — еще шире ухмыльнулся Васька.

Марусин криво усмехнулся и вошел в свою комнату. Не зажигая света, он пробрался на веранду.

Люда стояла под липой, и ее платье смутно белело в темноте. Марусин посторонился, пропуская девушку на веранду. В проходе двоим было тесно, и девушка прикоснулась щекой к губам Марусина. Он почувствовал солоноватый привкус.

— Ты плачешь?

— Нет… — Люда села на кровать. — Я не плачу… Почему я должна плакать?

Голос ее задрожал, захлебнувшись слезами, она уткнулась в подушку.

Потом, уже утром, проснувшись от шарканья дворницкой метлы по асфальту, Марусин попытался вспомнить всю эту ночь по порядку, но все перепуталось в сумерках памяти: припухшие от слез глаза Зориной, ее мягкие и послушные губы… Торопливо сброшенная одежда перепутавшейся грудой лежала рядом на стуле.