Николай Коняев - Пригород

С потолка укоризненно смотрел на Марусина гипсовый ангел.

Марусин чуть повернул голову. Зорина спала, уткнувшись носом в его плечо, а ее волосы, прохваченные солнечными лучами, радужно светились.

Наступало утро. Прилетели из парка и раскаркались в верхушках старых лип вороны. Заскрипел наверху паркет — по-видимому, проснулся Яков Степанович.

— Люда! — тихо позвал Марусин девушку.

— Да? — Кожей плеча он услышал, как шевельнулись ее ресницы. Она подняла голову и сквозь рассыпавшиеся волосы сонно посмотрела на Марусина. — Уже утро?

— Утро… — Марусин поцеловал ее размягший от сна нос и спрыгнул с кровати. — Я кофе сварю?

Пока он одевался, Зорина села в кровати, пытаясь собрать волосы.

— Не смотри… — попросила она. — Свари кофе…

Утренняя тишина оказалась обманчивой. На кухне уже собрались почти все соседи, и по тому, как торжественно они промолчали на приветствие Марусина, тот почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Он разжег газ и, повернувшись спиной к соседям, начал варить кофе.

Чуть обернувшись назад, он заметил, как тетя Рита толкнула локтем мужа. Тот кашлянул в кулак и застенчиво проговорил: «Молодой человек! Вы понимаете, как это нехорошо, когда в доме, э-э, чужие?»

Марусин хотел пожать плечами, но не успел.

— Я! — с негодованием воскликнула тетя Нина. — Я всю ночь не могла уснуть! — лицо ее покрылось бурыми пятнами. — Вы понимаете, каково больному человеку не спать?!

— А что будет, если все станут приводить в дом женщин? — тетя Рита обвела вопросительным взглядом присутствующих. — Ведь, простите, что же тогда получится?

— Бедлам получится! — решительно сказала Матрена Филипповна, и все закивали: «Бедлам! Настоящий бедлам!»

— Бедлам? — сглотнув подступающий к горлу комок, переспросил Марусин. — Вы говорите — бедлам?

Матрена Филипповна ничего не говорила. Когда Марусин взглянул на нее, она смиренно помешивала ложечкой свою овсянку, всем видом показывая, что не имеет никакого отношения к этому разговору.

— Ну что вы, что вы! — зачастил Яков Сергеевич. — Кто же говорит так? Не надо, не надо понимать все буквально. Вы не обижаетесь на нас, молодой человек? Да? — он заглянул в глаза Марусину и смутился. — Ну и замечательно… А сейчас идите спокойно и поите свою гостью кофе. Она чудесная девушка… Только не обижайтесь, ладно?

— Ради бога! — чужим голосом ответил Марусин.

Он пробирался по лабиринту коридора, когда услышал голос тети Нины: «А он, кстати, прописан здесь или так живет?»

Марусину захотелось выматериться, но тут из-за угла возник Васька-каторжник.

— Ну, что? — усмехаясь, спросил он. — Мораль читали? — Он нагнулся к Марусину и неожиданно добавил: — Знаешь… Пошли ты их на три буквы, они очень довольны будут…

Хохотнул и исчез в лабиринте коридора.

Наверное, случилось что-то страшное… Марусин еще не понимал сам, что же случилось, но чувствовал, что уже случилось. Все были ласковыми и добрыми, и вдруг сразу эта необъяснимая, шипящая в спину — «Он прописан?» — враждебность.

Марусин плечом толкнул дверь. Люда стояла возле стола и перелистывала статью о парках.

Она посмотрела на Марусина и виновато опустила глаза.

— Я читала… — сказала она. — Это нехорошо, да?

— Отчего же? — Голос плохо повиновался Марусину.

— Я читала… Ты пишешь о парке как о живом… Это хорошо?

— Не знаю… — ответил Марусин. — Давай пить кофе.

Люда внимательно посмотрела на него.

— Тебя ругали, да? — спросила она. — Из-за меня?

— Пей кофе… — Марусин пододвинул к девушке чашку.

— Жалко… — сказала Зорина. — Я думала, что хоть тебе будет хорошо от этого… — Она наклонилась над чашкой и, отпив глоток, спросила: — Ты идешь завтра на свадьбу?

— Меня не приглашал никто…

— Пригласят… Я список гостей видела.

— Какой список?!

— Ну, обыкновенный… — Люда сморщила лоб. — В райкоме обсуждались кандидатуры гостей. Твоя фамилия есть в списке.

— А-а… Нет, не знаю. Еще не решил.

— И я не решила… — грустно сказала Люда.

— Ты его любишь?

— Да…

— Тебе будет тяжело, если пойдешь…

— Ему еще тяжелее будет… — Люда заморгала ресницами. — Он тоже меня любит.

— А почему тогда он женится не на тебе? — удивился Марусин.

— Не знаю… — тихо, едва слышно ответила Зорина. — Может, потому, что у меня папа не секретарь райкома.

Марусин растерянно встал. Все, что происходило сегодня, не вмещалось в сознание, он не мог понять этого. Задумчиво остановился возле окна. Остановка уже опустела. Полупустой автобус распахнул двери и, дребезжа, покатил дальше. Начался новый день…

Пузочес медленно открыл глаза. Машина стояла, уткнувшись фарами в чахленький кустарник. За кустарником тянулось поле, закутанное серым предрассветным туманом.

Какая-то девица лежала, уткнувшись лицом в его колени, и храпела. Пузочес с трудом растолкал ее.

— Что? — спросила она, сонно хлопая ресницами. — Приехали?

— Приехали! — сказал Пузочес, возясь с непослушной дверцей.

— Куда?

— А черт его знает куда… — Пузочес и сам не знал, где они сейчас и куда они должны ехать.

Из вчерашнего он помнил только счет, который принесли ему на серебряном блюде. Пузочес даже не взглянул на него, швырнул на поднос деньги и под изумленными взорами девиц потребовал, чтобы принесли ведро и двадцать бутылок самого дорогого коньяку.

— Самого дорогого? — удивился официант. — Самый дорогой по сорок восемь рублей бутылка.

— Да хоть по сто… — ответил Пузочес и швырнул на блюдо еще одну пачку денег.

Немедленно было доставлено оцинкованное, с оранжевым номером ведро, а следом за ним — официанты шли гуськом — двадцать бутылок французского коньяка.

Пузочес помнил, как сливал он коньяк в ведро, а потом, поддерживаемый девицами, с ведром в руке медленно двинулся к выходу. Залез в пустое такси.

— В Гатчину… — сказал он, но даже когда сообразил, что оговорился, не стал поправляться. В Гатчину так в Гатчину. И вот теперь машина стояла, врезавшись в снегозащитную лесопосадку.

Пузочес выбрался и медленно обошел машину. Разбились обе фары, левое крыло было помято. Шофер сидел на валуне и тоскливо смотрел на поле. Чуть в стороне с ведром в руке, пошатываясь, бродила еще одна девица. Тушь на ее глазах расплылась.

— Что? — спросил Пузочес. — Ездить разучился?

— А! — ответил шофер. — Сам не знаю, как зарулил. В ведре-то крепкое, оказывается, налито.

— Здорово врезался?

— И не говори! — шофер вытащил из кармана смятую пачку «Примы» и безнадежно вздохнул. — Рублей на двести ремонта.

Пузочес махнул девице, и она, с ведром, подошла к нему.

На дне еще плескался коньяк, и Пузочес глотнул его прямо через край.