Николай Коняев - Пригород

С одной стороны, Марусин понимал, что это хорошо, но понимал умом, даже не умом, а расчетом, против которого восставали и ум, и чувства… Было досадно, что Люда мучается, но главное — все эти разговоры о свадьбе Бонапарта Яковлевича унижали ее. Люда словно бы забывала, что эта свадьба не ее, и собеседники, конечно же, замечали это и старались перевести разговор на другое или, подобно машинисткам, посмеивались над Людой.

— Извините… — сказал Марусин начинающему поэту. — Вы оставьте стихи. Тут что-то есть, но надо посмотреть в спокойной обстановке. Может быть, мы и выберем что-нибудь для печати.

Поэт покраснел, потом побелел. Лоб его покрылся капельками пота, пока он тряс Марусину руку. Наконец поэт простился и, споткнувшись на лестнице, скатился с нее.

Марусин свободно вздохнул и сразу направился в комнату машинисток. Говорили там, конечно же, о свадьбе.

Марусин притворился, что ищет свой материал о подготовке театрализованного представления в парке, которое — он только сейчас сообразил — должно было состояться в один день со свадьбой.

— Обидно… — задумчиво сказал он.

— Что обидно? В чем дело? — испугалась пожилая машинистка. — Что-нибудь не так?

— Да уж, конечно, не так… — постным голосом ответил Марусин. — Откуда же быть так, если представление в парке сорвется…

Он ждал, что у него спросят, почему сорвется представление, и тогда бы он выдал только что придуманную остроту, но пожилая машинистка, выяснив, что недовольство Марусина вызвано не ее ошибкой, а чем-то другим, уже успокоилась и не поинтересовалась, какая же опасность грозит театрализованному представлению, и Марусин сконфузился. Но, однако, он все же произнес заготовленную остроту, сказав, что, вероятно, весь город будет наблюдать за свадьбой столь блестящей пары, как Кукушкин и Кандакова, и никто не придет в парк.

Шутка не удалась, и Марусин, поняв это, скомкал конец ее. В результате никто не понял даже, что он сострил.

— Они очень мало людей приглашают… — сказала Люда, расправляя складки на юбке. — Хватит народу и для представления.

Марусин торопливо вышел из комнаты.

Все сегодня валилось у него из рук. Спасаясь от тоски, Марусин решил сходить на склад макулатуры, о котором уже давно собирался написать. Добраться туда можно было на автобусе, но Марусин пошел напрямик, через парк.

Широкие аллеи, прямые и строгие, уводили в тайную глубину парка. Местами кроны деревьев смыкались, и тогда в аллее становилось хмуро, казалось, что парк сейчас кончится и начнется глухой необжитый лес, но как раз в это мгновение неожиданно расступились деревья — и в просторном, ликующем от солнца воздухе возникли дворцы… Белые с золотом стены, повторенные отражениями в чистой спокойной воде парковых прудов, замыкали на себе разноликие пространства воздуха, воды и деревьев, и казалось, что не они встроены в парк, а парк такой, как он есть, разросся от них.

И — странно! — хотя немало собралось сегодня людей в парке — вся открывшаяся внизу «долина тунеядцев» была заполнена загорающими, а по большому пруду, расплескивая отражения дворцов и статуй, плавали женщины и дети — парк казался пустым. Он бы мог принять в себя еще много тысяч людей, и все равно осталось бы место и для других, все равно эти тысячи не нарушили бы просторности его.

Иногда в разрывах деревьев открывалось синее поле залива, и тогда казалось, что весь парк прохвачен этой чудной синевой и в ней-то заключается секрет его прелести, но Марусин знал, что парк прекрасен и в дождливую погоду.

Марусин уже миновал открывшийся внизу стройный парадный дворец. Здесь широкая дорога шла вниз, чтобы, петляя по живописному склону, вывести человека к центральным воротам в город. Марусин свернул в другую сторону.

Еще долгое время ничего не менялось в парке. По-прежнему прекрасным было пространство, но вот — больно! — возникли впереди, чужие здесь, трансформаторные будки, окруженные мелким нездоровым кустарником, и все… Парк, чудо, людьми совершенное для людей, кончился. За кустарниками открывалось внизу все хозяйство товарной станции: серые и низкие, столпились здания складов; из-за глухих, мрачноватых заборов выглядывали груды старых протекторов, бурого от ржавчины металлолома. Серая полоса шоссейной дороги тянулась мимо складов, вела к городскому кладбищу. По этой унылой, с чахленькими березками по обочинам дороге медленно, поднимая пыль, двигался впереди Марусина убогий похоронный автобусик.

Раньше здесь было болото, его осушили, но, в сущности, характер местности не изменился… Марусин подумал, что эти склады вторсырья и это кладбище — тоже болото. И расположилось оно за границей человеческой жизни.

На складе макулатуры прессовали бумагу, свезенную сюда со всех концов района. Спрессованные тюки копились под навесами, пока не подавали вагон. Тогда грузчики, безжалостно матерясь, закатывали их в вагон.

Постоянных рабочих на складе почти не было. На прессовке бумаги и на загрузке работали случайные люди, которым нужно было подработать пятерку, — заработанные деньги они получали в конце смены.

Приходили на склад самые отчаянные и спившиеся мужики.

Они сидели в полутьме склада у дальних ворот и переругивались с рябой учетчицей.

— А куда еще сорок три тюка исчезло?! — тыкая в наряд пальцем, наседал на нее заросший щетиной мужичок. — Пропила, сучка, да?

— А! — презрительно скорчила лицо нормировщица. — Буду я еще всяким уркам объяснения давать.

Разговор шел крутой, и на Марусина никто не обратил внимания. Прислушиваясь к разговору, он медленно двинулся вдоль завала. Видимо, только что сгрузили несколько машин со списанными книгами — их еще не успели запрессовать.

Прямо под ногами — на обложке остался рубчатый след подошвы — валялся роман Ремизова «Часы». Марусин поднял книгу и покачал головой — книга была слишком тонкой. Перелистнул ее… Ну да… Часть страниц вывалилась из нее. Наугад Марусин вытащил несколько страниц из завала, но — где тут найдешь! — это были другие страницы.

Разговор между тем накалялся.

— Что-о?! — изумился заросший щетиной мужик. — Да я сейчас!..

Рябая учетчица пронзительно взвизгнула и выбежала из склада.

Марусин так и не понял, что произошло.

— Будет теперь делов… — сказал кто-то. — Жалиться побежала.

— А! — щетинистый мужичок достал из кармана папироску и дрожащими руками зажег спичку. — Что же? — сказал он, затянувшись. — Если в тюрьме сидел, так и не человек, выходит?

— Это у нас только… — ответил ему другой рабочий и вытащил из кармана газетку.

Марусин даже издали узнал сегодняшний номер «Луча».

— На других-то предприятиях, — развертывая газету, сказал рабочий, — это дело по-путевому поставлено. Видите? — он ткнул пальцем в статью о наставниках. — Васька Могилин пять лет тянул, а его сейчас в газете хвалят.