Николай Коняев - Пригород

По-разному отозвалась та ночь в разных людях.

Охранник Лапицкий происшествию даже обрадовался — он надеялся, что Малькова теперь снимут с работы, и история заколдованного замка позабудется потихоньку, но вопреки его надеждам вместе с Мальковым пришлось уходить с завода и самому Лапицкому.

Хотя и не так, как Лапицкий, но тоже надеялся на перемены Облавадский. Посидев в кабинете у Гвоздеглота, он принес назад в бывшее зараздевалье свой арифмометр и поставил на шкаф.

Впрочем, Ромашов вопреки тайным надеждам Облавадского не собирался уходить с завода.

Ромашов растерялся только в первое мгновение, когда, придя утром на работу, узнал о происшествии.

Ему стало как-то не по себе, когда он увидел дверь, за которой задохнулись Андрей и Варя. Противно задрожали ноги, и в голове возник какой-то туман, сквозь который трудно было различить границу яви и сновидения.

Ромашов побелел лицом, и это дало Сергеевне повод заключить, что новый начальник боится, как бы за чепе его не поперли с должности.

Пересилив себя, Ромашов все-таки зашел в комнату, внимательно осмотрел топчан, поискал другой выход и через него вышел в карное, а оттуда на улицу.

Пробыл он т а м, как рассказывала потом Сергеевна, довольно долго, но вышел назад спокойный и к а к о й - т о д р у г о й… Хотя почему д р у г о й, Сергеевна объяснить не могла. Вернувшись в цех, Ромашов работал весь день, как будто ничего не случилось.

Разумеется, уже через день весь город говорил, что на заводе тракторных двигателей случился взрыв и много, очень много народу отправлено в больницы и морги, хотя точные цифры не объявлены. Говорили и о том, что идет следствие по этому делу. Арестовано тоже немало народу. И знаете, кто оказался главным зачинщиком? Ну, этот… Да его знают все… Парень, по прозвищу Термометр.

Про Термометра историю рассказывали совсем жуткую.

Будто бы сбежал он из милиции и скрывался на старом кладбище несколько дней, но его поймали и там. Официально его забрали якобы за то, что он ломал на могилах кресты в нетрезвом виде, но это официально, а на самом деле… Ну, вы же и сами понимаете, что было на самом деле…

Но хотя и говорили так, никто ничего не понимал, и от этого становилось еще страшнее.

Вообще, разговоры и слухи достигли какого-то критического объема, и что бы ни происходило на заводе, обязательно связывали заводчане это событие с т о й ночью. Даже собранное директором совещание, которое длилось не двадцать минут, как обычно, а два часа, и то насторожило заводчан. Некоторые начали увольняться с завода. Ушел Мальков, уволились Фрол и Лапицкий, поговаривают, что скоро уйдет на пенсию и директор. На его место прочат Кузьмина, но, может быть, это тоже слухи…

Андрея и Варю похоронили в один день на старом Дражненском кладбище, где позавчера, охваченный яростью и тоской, ломал Термометр кресты на могилах.

Возвращаясь с работы, Ромашов, сам не зная зачем, свернул сюда и среди голых, гниловатых осин сразу увидел Помойную бабу.

— Дай копеечку, миленький… — попросила она, когда Ромашов поравнялся с нею.

Ромашов засунул руку в карман и нащупал там несколько монеток.

— Возьмите, бабушка… — он присел на скамеечку рядом со старухой. — А чья это могила?

Помойная баба только вздохнула в ответ, и Ромашов сразу догадался — чья…

Могила была совсем свежей. Растоптанная, желтела вокруг глина.

— На́ тебе яблочко… — услышал Ромашов. — Помяни бедных…

На корявой, морщинистой руке старухи дрожало налитое светом яблоко. Ромашов осторожно взял его.

Уже начало темнеть. За стволами кладбищенских осин разгоралось электрическое зарево огромного города, а в небе чуть теплилась, словно ослепленная этим заревом, одинокая звезда.

— Звезды — глаза ангелочков… — откусывая яблоко, проговорил Ромашов. — Мне бабушка так рассказывала.

— Ослепли ангелочки-то… — тихо отозвалась Помойная баба. — Ослепли, бедные…

Раскаленный воздух разрывал легкие. Но оставалось, оставалось какое-то безумно короткое время, может, всего одно мгновение, чтобы вспомнить все и спастись, и спасти… Обугленной рукой неумело коснулся Ромашов лба, груди, плеч…

Поле…

Покрытое ласковой, чуть колышущейся под ветром травою поле расстилалось вокруг. И бесконечно далеко, в любую сторону можно было идти по этому полю…

1978—1985 гг.

Лешку Егорова прописали в Москве за день до его похорон…

Об этом по дороге с кладбища рассказал Игорь Струнников, больше всех хлопотавший, чтобы похоронили Лешку как положено.

— Без прописки и на кладбище не пускают… — усмехнулся он. — Вот… А вы говорите: перестройка!

Никто в машине: ни Тимур Гериев, на квартире которого собирали поминки; ни замотанный в длинный шарф Женька Котлов; ни тем более Олег Сорокин, сидевший за рулем, — о перестройке ничего не говорили, но поправлять Игоря никто не стал. И так тяжело было, тягостно — на кладбище все вымокли и сейчас сидели озябшие, подавленные.

— Бюрократия… — не отрывая глаз от несущегося навстречу шоссе, сказал Олег Сорокин. — Крепко она еще сидит. Ничем не вышибешь…

— Да никто и не вышибает… — подал свой голос Тимур.

— Ну, по крайней мере, хоть мертвого, а прописали… — угрюмо сказал Женька Котлов. — Хоть в морге он полноправным москвичом полежал…

И замолчал, кутаясь в грязный, немыслимой длины шарф. И еще тяжелее стало. Олег видел в зеркальце, как недоуменно посмотрел Тимур на Игоря Струнникова, и усмехнулся. Он и сам не понимал, зачем Игорь пригласил в машину этого нечесаного, неумытого обормота. Места, конечно, не жалко, но ведь видно, что Котлов так и нарывается на скандал…

Струнников заметил, конечно, недоуменный взгляд Тимура, но в ответ — вот такой уж он человек! — только улыбнулся обаятельно и, повернувшись к Тимуру, спросил:

— Может, здесь свернем, а?

— Там кирпич висит со стороны шоссе! — сердито буркнул Тимур и отвернулся.

У Тимура еще не топили, по комнатам бродила озябшая колли в накинутой на нее шубейке. Остановившись в дверях комнаты, она грустно смотрела на гостей. За спиной колли, словно бы выплывший из добрых и славных времен застоя, ломился от выпивки накрытый стол. Олег чуть задержался внизу: надо было снять «дворники», закрыть машину, и когда вошел в квартиру, его сразу подхватил под локоток Струнников.

— Давай-давай сюда… — скомандовал он, увлекая Олега в боковушку, где сидели и Женька, и сам Тимур…