Андрей Иванов - Аргонавт

Когда все семь призраков оказались в ее многотысячной армии френдов, они стали самыми активными ее обожателями: отзывчиво лайкали каждый ее пост, оставляли благожелательные комментарии, отбивали грубиянов и троллей, всегда были рядом, как ангелы-хранители; у каждого его представителя было хотя бы одно с Аэлитой общее увлечение – это позволяло вступать в общение чаще, отчего возникала иллюзия, будто он с ней на самом деле дружит, встречается, говорит.

После того как она бросила школу и устроилась работать в спортивный центр, Боголепов сильно переживал – боялся, что там заведется какой-нибудь гнусавый качок или обаятельный теннисист. (Было бы лучше, если бы она проводила больше времени в сети, считал он.) Решил наведаться. Хотя что это изменит? И все же. Быть рядом и эманировать любовь. Долго не решался: предлог, нужен предлог. Не пойду же в спортзал – нонсенс! В бассейн? Ни за что. Сдохну от идиосинкразии. На массаж? Нет. Ненавижу. Просто зайду. Зашел. Парикмахерская! Отлично. Кафе! Прекрасно. Он записался к парикмахеру – молодой человек. Кажется, гей. Тем лучше. Сделав вид, будто выбирает – пирожки или диетическое печенье, наблюдал за ней, украдкой бросал взгляды: она стояла за стойкой и разговаривала с какой-то клушей; клуша хотела себе какой-то «пакет услуг», хотела знать клуша, что за услуги в него входят и можно ли добавить массажиста; Аэлита с язвительной ухмылочкой терпеливо объяснила: к массажисту надо записываться отдельно – и сдула прядку с лица. Взял кофе. Еле донес. Сел так, чтобы видеть. И телевизор, и – смысл жизни. Вот так. Теперь буду тут пить кофе. Стричься. По записи. Приходить раньше. Делать вид, что смотрю ТВ. Надо просечь ее график и пить тут кофе. На экране «Евроспорт». Отлично. Одним глазом в «Евроспорте», другим – на Марсе.

Он собрал богатую коллекцию ее образов: раздраженная, усталая, обиженная, злая, лукавая, задумчивая… в ярко-оранжевой спортивной футболке с надписью Fitnessie… в разноцветных кроссовках на высокой платформе… с вплетенной в каштановые волосы серебряной ленточкой… в больших, как глаза стрекозы, черных очках Givenchy (дешевая подделка на ее чистом точеном лице становилась бесценной)… Прежде встречал не так часто, хорошо, если раз в несколько месяцев, и то на каких-то несколько ударов сердца – заметив девочку в коридоре, торопился скрыться, бросив напоследок вороватый взгляд. Каждый эпизод он тщательно описывал в дневнике: Она была в наушниках со смартфоном, стояла, опираясь на полусогнутую ногу, ах, боже, какое бессилие! Как описать эту невероятную позу? Она опиралась левой стопой о стену и слегка наваливалась правым плечом. Нет. Какая корявость! Язык бессилен. Язык не слушается. Как деревянный в сравнении с ее гибкостью (в том-то и дело, что в ее гибкости есть излом угловатого тела!). Она мягко покачивалась на одной ноге, упершись другой в стену, слегка облокачиваясь о нее плечом. Нет. Еще раз! Стоя на правой ноге, левую она вывернула так, что подошвой уперлась в свое правое колено (начинаю понимать природу баланса этой изломленной грации), ее левое колено было вывернуто, предупредительно, как оружие, как шип или рог, так она слегка пританцовывала, едва заметно поводя плечами и кивая головой (в такт ритму, который был слышен только ей одной), левой лопаткой слегка навалившись на стену, в коридоре было темно, свет поступал из кабинета, в котором собиралась ее мать, свет окрашивал стену легким маслянисто-лазурным венецианским приглушенным горением (как от горелки на уроке химии). Аэлита (только теперь она обретает и плоть, и имя!) легонько приседала на опорной ноге, не обращая на меня внимания, что-то читала в смартфоне. В коридоре никого, кроме меня (и моих опасений, что сейчас выйдет ее деловитая мать и мгновение будет разбито), не было. Божественно отвлеченная от суеты, девочка была целиком погружена в иной мир, до хрустальности прозрачный и хрупкий (благодаря чему я мог ее созерцать дольше обычного). Или: Она шла по коридору вслед за матерью, слегка загребая левой ногой (отрываясь от пола, левая стопа заворачивается немного внутрь, после чего шаг становится движением изнутри наружу – ось этого движения проходит сквозь большой палец вверх, минуя голень, до колена), словно пиная внешней стороной стопы невидимый мячик, который отлетает и возвращается к ней, как на резиночке. Он хранил эти явления, как фотографии, бережно перебирая их в памяти каждый день, проигрывал как видеоролики (короткие, не дольше десяти секунд, того меньше – боялся, отводил взгляд или закрывал глаза, будто захлопывая воображаемую коробку, надежно запирая ее на гулкий засов в подполе – достаточно, в воображении мгновенье может обратиться в вечность).

Коллекция тревожно быстро увеличивалась. Сдерживал себя, уговаривал не ходить слишком часто: не чаще двух раз в неделю, чтоб не примелькаться, чтоб не довести себя до безумия. Нервы, щадить нервы. Два раза в неделю. Неделю пропустить, и можно три раза. ОК. Solution: пять раз в три недели. Но неделю пропустить! Deal. Не чаще. Нельзя. Во-первых, обратят внимание; во-вторых, это так мучительно… Но я не могу не ходить туда. Она может запросто поругаться с этими крысами, которые там работают, или сказать что-нибудь грубое клиенту, ответить невпопад своему начальнику, и все. Она же такая. Такая непредсказуемая. Не как все. Я уверен, она ощущает свою особость. Но как? Вероятно, она всегда чувствовала, что с ней как будто что-то не так. Это естественно для нее – саму себя знать изнутри. Твердая и упругая, как каучук, упрямая, как река в джунглях, и не такая, как все. Не потому что ей дали это дурацкое имя. Имя всего лишь обертка. Какая разница? Снял, и все. Ее никто не знает, кроме нее самой. Ближе всех я. Потому что с детства умею проникать под кожу людей, могу их чувствовать изнутри. Вхожу в человека, как демон, перебираю его чувства, мысли, как струны, могу сыграть на ком угодно, изобразить … одних доводил до истерики, другие бесились. Только неинтересно. Аэлита, ты как облако, как марево в жару над асфальтом, как резко падает в комнате свет, когда солнце скрывается, и ты не видишь букв на клавиатуре, и, тем не менее, попадаешь – настолько знаю тебя! Язык – лишнее, ничего не нужно. Некоторые до ужаса боятся темноты, а я в ней оживаю, могу пробудиться в ней кем угодно, расправляю щупальца, они тянутся в бесконечность, кого хочешь нащупаю. Никто мне не нужен, кроме тебя. В этой темноте ты такая изменчивая, меняешь облик, как аватарки. Сколько аккаунтов ты сменила? Я украл все твои фотографии – дважды краденные мгновенья (сперва был тот, кто тебя сфотографировал, а потом я). Как-то ты написала, что можешь становиться никем. «Вошла в лифт, и я – никто. Села в такси – никто. Какая разница, кто я в лифте или в туалете?» Да, так и есть. Ты, вероятно, и не вспомнишь тот день (допустим, я напомню тебе, что само по себе абсурд), когда ты гуляла по супермаркету (наверное, ты прогуливала школу, потому что было без четверти одиннадцать, и это было в начале октября), я крался за тобой медленным шагом, и мне казалось, что, кроме нас, в мире никого нет, даже нет супермаркета, а просто мимо нас движутся декорации, приведен в действие и работает какой-то жалкий механизм, который называют реальностью. Я был уверен, что ты тоже это знала! Возможно, ты безотчетно ощущала мое присутствие. Мне стало страшно, что ты оглянешься и увидишь меня, так страшно, что я быстро свернул куда-то, спустился по эскалатору, вышел из супермаркета – оказалось, это был Solaris, а я и забыл, где мы! Целый день после этого бродил, и невидимая с тобою связь не покидала меня, тревожила, бередила воображение, пока, отяжелев от моей чувственности, не отвалилась. Я пошел в кино, смотрел бестолкового Годара, не люблю его, но тогда он был как нельзя кстати. Его калейдоскопический ералаш меня успокоил. Там были толпы людей, массы. Разбитые стекла. А я люблю битые окна. Он сталкивал машины. Что-то цитировали его безумные герои. Кажется, из JD Ballard «I want to Fuck Ronald Reagan». А может, мне казалось. Его персонажи играли в прятки. Стреляли друг в друга из игрушечных пистолетиков. Спотыкались на ровном месте. С лупой изучали трещины в асфальте. Гуляли по рельсам. Хаос, в котором я потерялся, растворился, забылся. Я тут же купил билет на повторный сеанс, выпил два кофе и… когда сел в кресло, расслабился в ожидании фильма, меня осенило: я не ради самого фильма сюда пришел, а ради этого ожидания, этой беспечности, ради этих нескольких волшебных минут, которые у тебя есть перед началом фильма, и ты знаешь: сейчас начнется, и ничего случиться не может! Вот это и есть – самое счастье! Гаснет свет, и я снова ребенок. Вспыхивает экран. Никого нет. Даже я сам исчезаю.