Елена Стяжкина - Розка (сборник)

– Мне не дали его попробовать, – буркнул Стивенс. – Его вылили.

– Но это не значит, что суп был гадкий, – улыбнулась Глен. – Вы играете в карты, дорогой? Присоединяйтесь, мы играем на скрепки. И я сегодня королева. Сделаю из них бусы.

– Да. Она сделает бусы, но не будет сканировать для вас книги, – строго сказал Стивенс.

– Хорошо, – легко согласился Андреев. – Это действительно теперь не ко времени.

– Не хорошо! – выкрикнул Стивенс. – Не хорошо! В век Интернета, в век информационного удара по собственности! Не хорошо! Плохо! Книги всегда ко времени. Даже если из них делают костры, они ко времени! Я кинул вам ссылку на хакерскую библиотеку. Знания должны принадлежать всем! Там есть все, что вам нужно. И будет все, что вам нужно. На разных языках, мой дорогой. Мои книги тоже есть, если вы можете правильно написать мою фамилию.

– Это не вполне законно, – зевнула Глен, – но… Я и сама этим часто пользуюсь. Любые, любые книги. Тысячи, а может быть, даже и миллионы… Сыграете с нами или вам уже пора?

Прощальная ночь оказалась совсем не такой, какой представляла ее себе Марта. Но рассказать о ней в хорошей мужской компании Андрееву было бы нечего. Впрочем, у него никогда не было хорошей мужской компании. Но осторожное уважение ко всем магическим «последним» дням, ночам, к объявленным последними мгновениям, поселившееся принудительными пионерскими кострами и школьными линейками, Андреев признавал. И чем старше становился, тем больше признавал, разыскивая и утверждая последнее как переломное, подменяя горький прощальный смысл модным tipping point.

Часть прощальной ночи со сканером, Глен, Стивенсом и маршем по Вене перетекла в предрассветный восторг от хакерской библиотеки, в которой действительно было все или почти все, включая криминальный привкус пользования слегка ворованным. Снова ворованным, но теперь на каком-то новом продвинутом уровне, где отрицается, а потому становится общей интеллектуальная собственность. Становится общей тогда, когда всеми ее владельцами осознается факт ненужности и непрактичности ее существования как такового. Налетай, братва, налетай, пока еще мы есть… И Андреев налетал, не успевая, конечно, читать. Он надкусывал страницы, как надкусывал когда-то в детстве все конфеты из коробки, думая, что после его зубов и слюны никто на конфеты не посягнет. Мать ругалась и называла его бессовестным жрецом. Была, кажется, права.

Она не вышла его провожать. Фрау Элизабет. Спряталась, проспала или просто явила равнодушие к тому факту, что он, Андреев, человек с африканского водопоя, мог бы украсть и засунуть в чемодан не только виртуальную библиотеку, но и ее красные полотенца, серебряные подсвечники, пепельницу, коробок спичек, разрисованный вручную.

Она не зашла, а потому не увидела свой рисунок – подарочный портрет, который Андреев решил оставить здесь, в доме. Он повесил его под Клаусом, зацепив за гвоздь двумя цепочками из скрепок, выигранных в белот, оказавшийся все-таки деберцем, у Стивенса и Глен. Портрет в файле, не в рамке. Случайный, приблудный и оказавшийся вдруг на месте. Портрет, писанный с Андреева, но проявившийся дедом, с которым Клаусу наверняка было бы о чем поговорить.

Фрау Элизабет не вышла его провожать. Хотя он громко хлопал дверями, ковырялся в замке, выбрасывал сортированный мусор, ронял лопату, скрипел калиткой, курил почти возле ее окна, вздыхал. Но это вряд ли было ей слышно. Ни одна женщина, по отношению к которой Андреев хотя бы полминуты был ревнивцем, не выходила его провожать. Поэтому расставания – и короткие, и окончательные – всегда были удобными. Чемодан на колесиках, ключи, оставленные под зеркалом, таблички, которые он тронул пальцами, и получалось, что как будто обнял – старого Николаса, святого Клауса, дурочку Элизабет, три квартала пешком до метро, а там – названия станций, которые он уже выучил наизусть, пересадка и экспресс с отдельным, заранее купленным билетом.

В аэропорту, раздеваясь перед рамкой металлоискателя, он привычно клял себя за ремень с бляхой, очки, железную зажигалку… Он хлопал себя по карманам в поисках телефона, который нужно было положить в пластиковую коробку, и наткнулся на веревку. В левом кармане куртки красная синтетическая веревка, на которой обычно крепили бейджи участников конференций. На красной веревке были ключи. Три ключа – от калитки, от правого крыла дома и от комнат, где висели портреты и осталась неубранной его постель.

Синхроничность. Синхроничность, если по Юнгу, это постоянно действующий творческий принцип, упорядочивающий события нефизическим, а значит, непричинным путем. Упорядочивающий события только на основании их смысла. В случае, конечно, если у этих событий был смысл.

В самолете, набирающем высоту, которая уменьшала все до размера спичечных коробков и кукольных домиков, с ремнем на пузе, с ремнем, подогнанным на кого-то мелкого или, может быть, просто маленького, в кресле посредине, где ни ногам, ни глазам нет ни удобства, ни отдушины, глупо было бы начинать бежать… Продолжать бежать… Просто бежать в том, что летит, было бы глупо.

Синхроничность. Она отдала ему ключи, он оставил ей портрет. И если отбросить все, совсем все, отбросить лишнее до точки полного абсолюта, то оставалась только дурочка Элизабет и только дурачок Андреев.

Она – на пороге комнаты, где веселилась легкомысленная Мария, – на пороге и до слов, обрушивших ее мир. Он – на шее у деда – слабее, но выше всех в мире, в мире, долгое время казавшемся нерушимым. Упорядочивая события на основании их смысла, непричинный путь оборачивается как будто случайной смертью, как будто случайным даром и как будто случайной любовью. Любовью, удерживаемой закрытыми веками самолетной дремы, под которыми нет времени, и возрастов нет, и границ, и календарей; под которыми нет ни дорог, ни асфальтов, ни замков; под которыми нет земли – ни своей, ни чужой, под которыми нет ничего и есть все. Есть все, по крайней мере, до тех пор, пока самолет не выпустит шасси и не превратится в тыкву.

– Ну были у нее ноги. И что? У баб часто бывают длинные ноги. Для жизни не всегда пригождаются. Только не обижайся на меня, боец. Но если по-нормальному, то ты – суицидник. Самостоятельно вопрос закрыть не можешь. Решил чужими руками. Мне такого добра не надо. Понял?

Андреев приподнял бровь. Удивился, усмехнулся, покачал головой.

– Не перебивай, – строго сказал военком, – не перебивай. Потому что, если по-нормальному, то все просто – жить негде, с женой в разводе, родственников нет, работа достала, плюс еще эта баба, Элизабет, ни туда ни сюда. Вот и выходит…

– Это если по-нормальному, – начал Андреев и замолчал.