Елена Стяжкина - Розка (сборник)

– Ну и? И что? Жги, философ! Убеждай! – прикрикнул военком. У него не было левой руки. И по сути, левой стороны лица. Сплошной ожог, заживший рубцами, превратившими часть головы в карту местности с холмами, впадинами и позициями вражеских войск. В дошкольном еще детстве, натыкаясь глазами на предыдущее почти всеобщее увечье – слепых, безногих, безруких, обожженных, – Андреев трусливо закрывал ладонями глаза, пока дед не сказал ему: «Не красиво ты делаешь. Не добре. Не по-людски». Он зашелся тогда стыдом, но все равно… Все равно жмурился или отводил взгляд. А со временем их просто не стало. Остались только целые и красивые с «иконостасом» звенящих медалей и орденов.

– Мне Печорины там не нужны, – продолжал военком. – У нас тут не Кавказ, хотя и Кавказ тоже. В общем, ты сам все видел. От депрессии пулей не лечим. Нужны живые и боеспособные.

– Печорины не нужны. Понял. А Энеи?

– Э-не-и, – протянул военком с интересом. – Э-ней, счас посмотрим. Помню, что парубок моторний и хлопець хоч куди казак, а так не помню. Но гугл… Ага, вот. Значит, Рим и римский народ? Создал, значит?

– И Европу тоже, если разобраться, – улыбнулся Андреев. – Опыт боевых действий есть.

– Суицидник с манией величия, – военком посмотрел на Андреева и улыбнулся в ответ. – Ну, такие подходят. Только, чтобы живые и боеспособные. Про опыт понял, читать умею. А про длинные ноги потом расскажешь подробно. Потом.

Военком встал из-за стола, подошел к Андрееву почти вплотную и протянул руку: «Ну, Андрию, будем знакомы. Петро».

«Бо бач воно як», – усмехнулся где-то дед, а может быть, не дед, а наученный им добрый католик Клаус, а может быть, они оба. – «Если фронт тебе – правильный рай, то как еще могли бы звать того, кто держит от него ключи?»

Карандаш Арсений украл в детском саду. Сад назывался «Ромашка». А город, в котором это случилось, Свирском. В городе всегда была очень длинная зима и очень темные утра. Мать Арсения звали Таней. Но участковый называл ее «гражданкой Кайдаш», и Арсений думал, что «гражданка» и есть ее имя.

Мама-гражданка поднимала Арсения и в густой, но не страшной темноте натягивала на него колготки, гамаши, штаны с ворсом, рубашку, две кофты, потом шубу, застегивая которую она всегда злилась из-за тугих петель и радовалась ее, шубиному, качеству и богатству и тому, что сносу ей не будет, и другим детям, которые родятся, уже не надо будет покупать и внукам тоже. В перечислении других детей и внуков спящий Арсений слышал какую-то угрозу, а потому пытался сопротивляться: хныкал и даже сучил ногами. Но шуба не давала ему никаких шансов, полностью проглатывая-поглощая все его движения и звуки. Когда мама надевала шапку и шарф, он понимал, что исчезает совсем и весь. И дело было даже не в том, что он не мог шевелиться, видеть и дышать. Он ведь и так продолжал спать всю дорогу до садика «Ромашка», и еще потом – при раздевании, на завтраке, и с новой силой – закованный в шубу – на прогулке. Они все были такие – темные столбики на белом снегу. Падающие темные столбики. Падающие и лежащие, пока рука кого-то большого не возьмется за воротник, не встряхнет, не поставит на ноги до нового падения. Он украл карандаш, чтобы не исчезнуть, чтобы как-то зацепиться за темное утро, темный день и темный вечер и обозначить этой кражей свое особенное, безшубное и безстолбиковое присутствие. Карандаш был зеленый и не рисующий, поломанный. Его никто никогда так не хватился.

Ненужное совершенно воспоминание, навеки похороненное между смешным и стыдным, растоптанное, и в общем-то даже без особого гнева, просто другими ногами, другой жизненной траекторией, забытое «по согласию сторон», одна из которых стала Арсением Федоровичем, а другая – канула, и думалось даже, что умерла, пригревшись в шубе из мутона… Но оказалось, что нет, что он, этот карандаш – нежеланный и бесполезный – зажат в руке, переложен в колготки, доставлен домой, где изъят, но даже не спрятан. Этот карандаш, который теперь почему-то хочется назвать первым, стоит перед глазами, бросает в него почему-то платком пристава из фильма «Угрюм-река», фильма-кошмара, считавшегося в Свирске «своим», снятым по мотивам давних местных событий, а потому выученного всеми – детьми и взрослыми – наизусть, растасканного на цитаты и роли, а потому вечно живого, «неубиенного».

Этот чертов карандаш мог бы стать хорошей причиной для отказа, если бы только удалось облечь в слова нескончаемую зиму, мутоновый воротник, вряд ли виденный кем-то фильм и город. Но даже город, который раньше так хорошо, уместно вспоминался, вписываясь в любые беседы и сибирской живучестью, и явными, пусть и стертыми детской памятью страданиями от режима, и скрытой, ссыльной, но исключительной украинскостью, не облекался в слова. Однако отказываться от проекта, за спиной которого виднелись деньги, не факт, что большие, но ведь курочка по зернышку, плюс репутация… Не понятно еще было, с чем ее едят, и как она работает, и что именно из прошлой жизни – послушание, удобность или носительство местного аборигенного колорита – она заменила собой. Но слово это произносили все чаще, а Арсений Федорович к словам был чуток, к деньгам тоже, к житейским радостям. Он был чуток ко всему хорошему, которое ему доставалось без особого труда и напряжения. И эта чуткость мешала ему быть резким, решительным и отказаться от проекта, плюнув на слова, которые никак не находились. Молча отказаться, передать через секретаршу и привычно подождать, как оно будет, когда рассосется. И посмеяться еще, поглядев, как клюнули на Питера Йонасона другие.

– Другие это делали много раз, – улыбнулся он. – Вы, наверное, знаете. Джефф Хамада с его модным «Бум»? Они пересотворили множество шедевров – Караваджо, Фрида Калло, Пикассо, конечно, Дега, Делакруа, Курбе, Мондриан. И все, разумеется, в фотографиях. Рене Магрит «Убийца в опасности» – моя любимая реплика. Натали Перейра – мастер, но сейчас, кажется, она разочаровалась в фотографии. А был еще проект Лимбрика и Фрагомени. Они делали римейки картин, пользуясь офисной эстетикой. Соэла Зани, албанка, у нее был хороший проект с картинами и детьми с синдромом Дауна. И это только то, что пришло на память из этого века. О! – Питер Йонасон улыбнулся еще шире, – Урсус Верли! Этот вообще убрал на картинах. Представляете? Убрал в «Спальне в Арле», в «Красном кресле», в «Небе голубом»… Представляете? Все сложил аккуратненько, как если бы мама убирала в вашей комнате…

Арсений Федорович не представлял. Он понятия не имел, кто все эти люди, и, как это обычно с ним бывало, не мог догадаться, положено ли ему по должности и статусу знать о них или можно смело не знать и даже гордиться этим как признаком трагической нищеты, которую следует комплексно и системно изживать, если, конечно, такие как Питер Йонасон возьмутся помогать, возьмутся хотя бы на годик-другой.