Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Он фотографировал дом, зная, что вряд ли успеет его забыть, понимая, что застрял в нем, а потому будет возвращаться, останавливаться, нащупывать в темноте выключатель, ударяться об угол дивана, рассматривать книги и догонять, ловить, концентрировать в памяти ускользающее. Например, запахи, которых, кажется, не было вовсе. И все-таки фотографировал, чтобы иметь возможность просто взглянуть, случайно наткнуться, легко… Легко, не напрягаясь, не путешествуя специально в драгоценное «назад», сказать ему «привет» и выключить, перелистнуть, закрыть. Но в любой момент нащупать-включить-открыть снова. Просто так. Просто так.

А в институте он сканировал книги, которые хотел, но не успел прочесть. Страницу за страницей, от рассвета до заката с перерывами на перекур. В среду, когда его стояние перед сканером было замечено всеми и оценено как странное, Глен, в порыве любопытства, сочувствия и бесстрашия, которым обладают все литературные критики, спросила: «Эти книги… У вас они очень дорого стоят? Да?» Андреев смутился и пробормотал, что это для студентов, которым действительно, увы, не по карману.

«А библиотеки?» – спросила Глен.

«Для библиотек это тоже очень дорого», – ответил Андреев.

«Понимаю, – покивала головой Глен. – Вы остаетесь в институте один. Не забудьте закрыть дверь».

«Нет, – сказал Андреев грозно. – Нет. Это не про деньги. Мы вообще не знаем, что эти книги существуют. Понимаете?»

«Недостаточно хорошо». – Она остановилась в дверях и посмотрела на него с большим исследовательским интересом. Андреев знал этот взгляд. «Африканский водопой. Буйволы и зебры».

«То есть нас со Стивенсом в вашем мире нет?»

«То есть нет. Ни вас, ни ваших открытий, ни вашего журнала, ни полемик, ни дискуссий. Нет».

«Тогда как вы можете нас понять?» – искренне огорчилась Глен.

«Но наших книг у вас, кажется, нет тоже», – миролюбиво вздохнул Андреев, думая, что если она сейчас спросит, давно ли вообще начался в стране процесс книгопечатания, он ее убьет.

«Это очень стыдно, – сказала Глен. – Это непростительно стыдно. Уходите. Немедленно уходите…»

«Иначе случится что-то страшное? На меня нападут все ваши буквы? И выпьют мою кровь? Что будет, если я не уйду?»

«Мы будем мешать друг другу сканировать книги, – улыбнулась Глен. – Я останусь и сделаю это сама. А вы уйдете и будете гулять. У меня хороший вкус, я знаю вашу тему и эту библиотеку, как свою. По ночам я совсем не сплю. Какая разница, где именно я не буду спать? Уходите…»

«Ладно, – согласился Андреев. – А когда я вернусь утром, чечевица и горох должны быть разобраны. И садовые розы… Что-то еще нужно сделать с садовыми розами, но я не помню».

«Вы что-то цитируете? – спросила Глен. – Вы показываете мне, насколько далеки наши кодовые тексты?»

«Это Золушка».

«Отрекаясь от патриархата, каждая уважающая себя феминистка сжигает в печи Золушку, Белоснежку и Русалочку. Вы не знали?»

Вена ничем не пахла. Ни теперь, когда Андреев брел вдоль наземной линии метро в сторону Стефанплаца, ни вчера, когда он остался в институте и, убегая от сканера и книг, курил в крошечном внутреннем дворике, приспособленном для разглядывания звезд, ни тогда, когда впервые уставился на длинные ноги фрау Элизабет.

Вена ничем не пахла. Но была готова наполняться любыми – настоящими и придуманными – запахами. Запахами, языками, людьми. Наполняться, проявлять их остро и тут же – со счастливой и непринужденной улыбкой – забывать. Это свойство Вены Андреев осознал только сейчас, в ночь, определенную последней, прощальной и тем неудобной и даже ненужной. Иллирийцы и тосканцы, тирольцы и лотарингцы, запах паприки и оливкового масла, горячий дух печей для богемского стекла, пряная рулька и кислая капуста, дед Андрей, Рудольф, Гитлер, Троцкий и Сизиф, которого Камю предложил представлять себе счастливым, потому что он, Сизиф, учит высшей верности, отвергает богов и двигает камни. И пахнет, наверное, по́том.

Дед Андрея был железнодорожником. В молодости он укладывал шпалы на дебальцевском узле, прокладывая ветки для грузовых, а потом и для пассажирских составов. Он умел слушать рельсы – и ухом, и рукой, и даже пятой точкой, говорил, что именно она и была самой чувствительной в определении расстояния, груза и даже скорости приближающегося или отъезжающего состава. Земля, говорил дед, это такой клубок, который растет и не распадается только потому, что каждый день на него наматывается нитка железной дороги. Андреев спорил: «Земля уже давно не растет». Дед фыркал, мол, много ты понимаешь, все живое растет, хотя глазу этого, конечно, не видно.

Спор этот иссяк сам собой. Дед больше не прокладывал рельсы, перешел в стрелочники, потом в обходчики… Он возненавидел самолеты, презирал автобусы, называя их бричками, и стал читать фантастику. И с каждой книгой все больше сокрушался: «Роботы, это если везде роботы, то где тогда будут люди? Тьфу ты получается у нас, а не будущее. Просто тьфу и все».

Вдоль линии метро, проложенной по руслу мелеющей реки, мимо домов, мимо закрытых магазинов, мимо музыки, доносящейся из кафе, мимо собак, преимущественно мелких, противных, по-хозяйски приседающих в темной, уже не различимого цвета, траве, мимо покорно притормаживающих машин, мимо стучащих светофоров, мимо саксофонистов и попрошаек, мимо громких бородатых строителей. Мимо всего и в никуда. Странная прогулка по бесплотной и готовой превращаться сразу и во все Вене убаюкивала и как будто гипнотизировала Андреева. Каждый шаг – между вдохом и выдохом – как будто писал ему и текст, и музыку, и даже расставлял декорации и раздавал костюмы. И все, что вспыхивало тревогой, впечатывалось в ровный асфальт ясными и четкими картинами, где у всех и у всего было свое место, где все были живы и могли еще что-то изменить, если он, Андреев…

«Не работай там, где тебя могут заменить роботы. Бо бач воно як… – дед показывал на себя и грустно разводил руками и продолжал: – Оно, конечно, когда электричества не будет, все встанет в одночасье. И эти прибегут и попросят, потому как без электричества в нашем деле можно и на дровах, к примеру, ехать, и на угле. А потому ухо, чтобы слушать рельсы, надо все-таки тренировать. Я хожу иногда. Так, на всякий неэлектрический случай. И ты ходи…»

«Стой, раз, два. Кругом марш», – скомандовал себе Андреев. И сначала пошел, а потом побежал – трусцой, без нервов и фанатизма – назад в институт.

Глен и Стивенс играли в карты.

– Деберц? – спросил Андреев.

– Belote, – раздраженно ответил Стивенс. – Она училась во Франции, привезла оттуда сплошные гадости. Чулки, луковый суп и вот это…

– Да. Луковый суп в термосе. Меня задержали с ним на границе и Стивенсу пришлось ехать через полстраны, чтобы его попробовать.