Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

— А хочешь, я им подсвистну? Я умею! — вдруг предлагаю я.

— А не улетят? — сомневается она. — Ну попробуй, если негромко.

Совсем недавно, чуть ли не накануне, в связи с приближением плодово-ягодной поры Мыльников дал мне несколько уроков «шухерного» свиста.

Предчувствуя триумф, я облизываю пальцы и свищу для разгона тихонько, с шипом. Затем в полсилы. Потом еще громче. Потом как только могу. И уже изо всех сил — до треска в защеках, до слезы…

Никто из них не только не поддержал меня, но даже не прервался ни на секунду, как будто меня и не было. Неужели не услышали?

Бабуся скоро ушла, а я еще долго упрямо и натужно свистел — я сам по себе, а соловьи сами по себе, пока во дворе не посерело…

Воспоминание развлекло меня и освежило.

По зыбкому, обугленному по краю карнизу, в который превратились верхние сени, я пробрался в проем Двери (саму ее уперли либо школьники в металлолом, либо автовладельцы для гаражных ворот) и через коридор и вторую комнату прошел в горницу.

Не считая выдавленных стекол и черного потолка, комната почти не пострадала от огня, но вид ее был ужасен. Время, тысячелетиями осаждающее титанические сооружения, с этой крепостью справилось молниеносно. Если, конечно, забыть про столетие подготовительных работ.

Да-а. Сколько лет я был свидетелем героических усилий, с которыми бабушка обороняла Дом от этого грозного неторопливого врага, и столько же лет не замечал ее усилий. И вот вижу: одним ее духом жил Дом, и в нем, а не в нас, черпала она, пополняя угасающие силы. Время медленным разрушением просачивалось внутрь, превращая старые вещи в рухлядь, и вдруг, когда душа покинула Дом, словно лавину прорвав, разом все обратило в прах и тлен. Любопытные мальчишки, в поисках интересного или полезного забравшиеся в бесхозный дом (в конце концов, они тоже посланцы времени) и обманутые в своих надеждах, доломали изъеденную древоточцем мебель и с шаманскими плясками выкинули в окно. Я и сам когда-то в детстве участвовал в подобном шабаше… Подойдя к боковому окну, убедился: так оно и было.

На обугленной стене сыротепловского дома разглядел жестянку с поразившей меня надписью: «Брошенная горящая спичка ведет к пожару!» Выделялось слово «брошенная». Относилось к той роковой спичке, к Дому, к улице, на которой жил и вырос. До тошноты захотелось выйти вон, туда, где чириканье воробьев, на солнце, на люди. И тишина сзади стояла не та, что раньше, — сокровенная, полная вздохов, скрипов и тихого шарканья («домовой бродит»), живая и странная тишина,— а другая, затхлая, мертвая тишина ненужности, нетерпеливая горечь ожидания своего часа — понедельника.

Выходя, окинул комнату прощальным взглядом. Глаза сами потянулись туда, где раньше были часы. Они висели на месте! Конечно, без цепей и гирь, покосившиеся и немые, они, казалось, укоряли: «Что же ты? И про этозабыл?»

Да. Был же уговор! Засучив рукав и чего-то стыдясь, я залез правой рукой за ажурный деревянный кокошник. Захотелось чуда — даже сердце замерло. Пальцы скользнули по слизи и нашарили круглую мягкую горошину. Что бы это… тьфу — мрразь!! Об пол его! Это был паук-крестовик, притворившийся мертвым.

Глаза метнулись к «красному углу». Там, слава богу, было пусто — чудес не будет. Все, и с этим покончено.

На улице кое-где шевелились люди: бывшие владельцы растаскивали дома на запчасти.

Солнце почти пекло. Я пристроился на вагановском крылечке, уткнулся носом меж колен, пригрелся и задремал. И увидел следующее.

Будто сижу здесь же, но ночью, и вокруг все соседи, и бабушка рядом. Ночь парная, а спину и плечи греет мне как воротник наш сибирский кот Пушок. Сидим — молчим. Глядь, из трубы тети Шуриного дома вылетает искра. Тетя Оля говорит со вздохом:

— Гляди-ко, посещает!

Мы ей, конечно:

— Как это? Кто посещает?

А она нам недоверчиво:

— Да неужто не знаете? Али разыгрываете? Чай если кто кого очень жалеет, так тот каждые сорок ден его и посещает. Вот так искоркой в трубу, и сидят — разговаривают.

Ну тут и Пушку понятно: Панфил Алексеич прилетал. А бабушка дотошная, помолчала и говорит:

— Где уж там жалеет? Они последние годы как кошка с собакой жили. Она ему до сих пор докторшу ту простить не может. Как вспомнит, так обоих поносит.

— Вот-вот. — Уверенность тети Олина незыблема. — Сама ругает, а все жалеет. Всегда ж так…

Все согласно завздыхали. А бабуся не унимается:

— Но ведь, наверно, грех с ним разговаривать? Это ж все нечистый мутит…

— Да ведь да, — соглашается тетя Оля. — Только коли очень жалеешь, рази прогонишь?

И опять ее правда. Тут, смотрим, из всех труб искры. Да все больше и больше. Прямо снопами валят. И Пушок на спине не Пушок, а кто-то громадный навалился и ну раскачивать. Бабушка говорит:

— Господи, не к добру это! Быть большому пожару.

А Авдюшка прямо в ухо дует:

— Аркаша, ты, что ль? Приехал-таки. Эк приморился!

Я дернулся, открыл глаза и сконфуженно вскочил.

— Доброго здоровья, Авдей Семеныч!

— Здорово-здорово! Что ли, испугал я тебя?

— Да нет, ничего.

— Вот за кирпичом приехал. Сараюшку хочу ставить. — Он был с санками и выглядел лучше, чем весной, но казался смущенным.

— Так у вас же теперь новая квартира?

— Ну и что? А хороший сарай не помешает. А то дали, как… карцер: кадушка с капустой еле влезла. А ты, значит, с домом проститься приехал? Или искал чего? — Лицо его приняло проницательное выражение. Я воровато взглянул на пальцы правой руки, еще помнящие слизь на часах. Отшутился:

— Чего сейчас найдешь? Все уже растащили.

Помолчали. Я первый сдался.

— Авдей Семеныч! Вы когда бабусю последний раз видели?

Он чуть нахмурился, соображая.

— Кистянтиновну-то? А на пожаре. Утром нас всех переписали, и бездомных увезли в интернат. А у меня здесь недалеко родственники в деревне. Выходит, не дождалась она тебя…

— Выходит.

В голосе его мне почудилась нота злорадства. Я сказал дипломатично:

— Авдей Семеныч! Я знаю, как вы с ней жили, ну да что теперь об этом вспоминать? Лично у меня к вам претензий нет. Напротив, я даже рад, что мы встретились. У меня на этот случай и бутылочка есть. Вы уж мне, Авдей Семеныч, расскажите о пожаре поподробнее. Особенно про бабусю. Как она, очень испугалась? Металась, плакала, наверно?

Видно, что-то у него на совести было, может, побаивался чего, а тут вдруг сразу успокоился.

— Рассказать я тебе, конечно, расскажу. Только ты не очень спешишь? Я бы сначала кирпичец наломал.

— Никуда не спешу. Специально же приехал. Ломайте побольше — помогу везти.

И я остался на крыльце, размышляя о неуловимой перемене в нем, происшедшей прямо на глазах. Или почудилось? Да и вообще, что я о нем знаю? Почти за тридцать лет моего с ним знакомства он остался для меня этаким сфинксом с настороженной гаденькой ухмылкой. Или это трансформировалось бабушкино отношение к нему? В конце концов, меж ними была неизлечимая вражда — вражда двух собственников одного владения. Стало быть, люди уходят, счеты остаются? «Вендетта по-городецки»… Не хватало еще наследовать эти дрязги. У каждого предостаточно собственного зла. Оно рождается в человеке как реакция на личные неприятности. А те возникают из-за несовершенного устройства жизни. И поскольку зло (в собирательном смысле) — штука необыкновенно заразная, надо бережно относиться к доброму в человеке, учиться этому и передавать по возможности дальше — по цепочке поколений. Вот тогда… Да, но порой поди разберись, где добро, где зло. Отличить хорошее от плохого не всегда просто. Воспитание — и есть развитие вкуса в таком вот большом смысле. Оно — воспитание это — продолжается всю жизнь. Все же, полагаю, повезло тем, кто много общался в детстве с дедом или бабкой!