Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

Да, как наставники они более терпимы и менее строги, часто начинены предрассудками, мнительностью, старческим пассеизмом («А вот в наше время!»), все так. Но где бы я ни бывал, всегда находились люди особого склада, с которыми и взаимоотношения складывались по-иному: более душевные, менее рациональные. Образовывался клан относивших себя шутливо к «бабушкиным детям». Чем объяснить эту гордость?

Про стариков часто по поводу и без повода говорят: «второе детство», «впадают в детство», «что старый, что малый»… И даже в этом мне чудится зависть к тому, как старики и дети способны понимать друг друга, к их взаимной дружбе и снисходительности.

Характернейшая особенность общения «старых и малых» — та бескорыстная щедрость, с которой старики в порядке назидания оперируют драматичнейшими опытами собственной жизни. Переболев этой жизнью, они смотрят на нее отстраненно, с неуязвимых позиций старости, не подвластной уже уколам ущемленного честолюбия, томительным комплексам неудовлетворенности. А маленькое старческое тщеславие легко удовлетворится похвалой «загубленному» таланту и туманным обещанием, что хоть внук, унаследовав его, станет когда-нибудь «большим человеком». Впрочем, что толку оплакивать погибшие таланты, нужно печься о погибающих. Да и вопрос о загубленном даре («в землю закопать — грех-то какой!») всегда казался мне спорным. В конце концов, величие народа, его одаренность определяются и зарытыми талантами, которые все одно нежданно и буйно прорастут в ближайшем будущем. (Утешительная теория для неудачников, не так ли?)

Отечественная история благодарна многим замечательным старухам. Как сложился бы путь нашей литературы, не будь у Пушкина Арины Родионовны и бабушки — у Алеши Пешкова? А безвестные полуграмотные сказительницы, к чьей живой певучей памяти и сама она, русская история, столетьями прибегала?

На этой щедрой ниве у внуков с детства развивается обостренно-бережное чувство к старости, старине, истории, наконец перерастающее со временем в чувство Родины.

Правда, рассуждал я, большие движения души уже не для старцев, им чужд какой бы то ни было порыв. В критических ситуациях в них перевешивает рассудочный старческий эгоизм, их сковывает постоянное глухое ожидание. На пожертвования необходимы средства. На самопожертвование, как ни парадоксально, нужны силы. Но зато… Пока жива была бабушка, я чувствовал себя беззаботно молодым, чтобы не сказать — юным. В подсознании жило ощущение, что от старости меня отделяют не только долгие годы, но и двойной заслон любящих людей. Теперь, вдруг, перейдя в следующую фазу, я явственно чувствую ее непривычную тяжесть. Мне показалось, что и моя мать испытывает нечто подобное. Стало быть, очень косвенно и странно старики, пока живы, и нам, молодым, скрашивают жизнь?

Так я «растекался мыслию по древу», когда Авдей Семенович кликнул меня с «каменоломни»:

— Аркаша, поди-ка!

Во дворе за уцелевшей воротиной уже стояли санки с аккуратной стопкой кирпича, тщательно перевязанной проводом и достигавшей метра в высоту. Обстоятельный мужик!

— Не довезем, Авдей Семеныч! Рассыплется.

— Ничего, Аркаша, потихоньку-полегоньку. Я сзади подсоблю. Лишь бы не опрокинуть.

— Вот и я про то же. Ну что, поехали?

— Погоди маленько. Какой ты скорый! Сейчас покурим сначала. Да ты говорил, у тебя чего-то есть?

— Здесь, что ли?

— Зачем здесь? В кладовку пойдем. Там у меня хорошо, прохладно.

В каменной кладовке было не хорошо, но прохладно. Полсотни лет назад здесь была баня, и стены прочно впитали сырой прогорклый дух. Освещалась она через дверь, и я, загородив собою свет, налетел на здоровенную плаху, стоящую посредине. Чертыхнулся. С плахи упала кружка и укатилась к поленнице.

— Никак ушибся? — участливо подлетел хозяин, и кружка снова оказалась на «столе». Я уже разглядел на нем три вареные картофелины, пучок зеленого лука, ломоть хлеба, соль в кульке. Дополнив натюрморт из портфеля, я невольно залюбовался нашим безыскусным шедевром. Авдей Семенович терпеливо волновался рядом — он понимал красоту.

Сели на полешки. Я налил ему больше полкружки. Посуда была одна. Он сказал:

— Со свиданьицем. Х-х-х-х!! — и тяжко выпил, залив щетинистый подбородок. — Теплая, зараза. — Отломив хлеба, долго сопел в него. Отдышался.

— Себе-то наливай! Чего ждешь?

Я налил себе тонкой струйкой, старался себя обделить. Не вовремя вспомнил, что бабушка когда-то говорила, будто у Авдея Семеновича туберкулез и чуть ли не сифилис. Отмахнулся — ладно, водка же — но кружку повернул ручкой влево.

— Ваше здоровье, Авдей Семеныч!

Брр! Ну и мерзость! Тем приятней простейший продукт — картошка с луком.

— Хороша закусочка, Авдей Семеныч!

— Ешь-ешь, не жалко. У меня все свое. Прямо с грядки. У вас в столицах такого нет. И вообще, ик!.. наливай дальше.

Его, кажется, повело: уже и икать начал. Ничего удивительного: бараний вес.

Спрашиваю:

— Не хватит ли, Авдей Семеныч? Нам же еще лямку тянуть.

— Ничего. Ты парень жилистый. Да здесь недалеко. Не знаешь, что ли, где?

— Откуда ж?

— А сразу за базаром, где коммуналки. К ним как раз и пристроили. Километра не будет… Льешь-то как… Привык, видно, к шампайнскому. Али рука дрожит? Ладно-ладно, шучу. Хорош, себе оставь.

Посерьезнел.

— Я, Аркаша, хочу выпить за Кистянтиновну, за бабку твою. Железная старуха была. Что мы с ней костерились всю жизнь, это еррунда. Это ты в ум не бери. Уважал я ее, да. Любить не любил, а уважал. А за что мне было ее любить? Она ж мне первая спуску не давала. И ни за что ее, стерву, не переговоришь. Вот язык-то был… Мать-перемать.

Его определенно повело.

Подсказываю:

— Вы насчет пожара, Авдей Семеныч. Как случилось-то? Поджег, что ли, кто?

Он выпил и занюхал. Я решительно запечатал бутылку мякишем.

— Это вам, Авдей Семеныч, вечером на опохмел.

Он не возражал. Он думал.

— Вот то-то и оно, что поджег. Началось все с Агашки-Чечни. Они с Пашкой с вечера лаялись по-черному. Через забор. Он выпивши был, а она третьи сутки не просыхала. Чего-то у них слово за слово, он ей и ляпни, что вся улица слышала. Ну, говорит, смотри, чё с тобой сегодня будет. Гори, говорит, ты огнем и синим пламенем. А чё? Хик!.. Все слышали. А ночью-то у нее и загорелось. Да на него же потом и перекинулось. А он с похмелья, ничего не соображает, прыгает на одной ноге, а в руках протез… И смех и грех.

— А бабуся?

— Бабуся-то? Тут, понимаешь, как кругом все запылало, сухомань-то стояла страшная, я, конечно, первым делом про нее вспомнил. Постучал к ней — сам вещички выношу — у нас уже крыша занялась. Молчит. Я сильнее! Молчит! Я колуном как грохну в потолок, а она мне — чего ты ботаешь? Я ей кричу: Кистянтиновна, дура, горим! А она мне: сам ты дурак плешивый! А, говорю, пропади ты пропадом, язва! Потом выходит в бархатном зипуне своем — и дверь запирает. Я аж обалдел. Кричу: что ты делаешь, мать твою, а вещи? А она рукой махнула, вот эдак вот, и к школе пошла. Ну, чисто — барыня. Я думаю: нет — старая рехнулась. Да если б она не заперла, да попросила как следует, да я бы ей все вещички вынес и мебель всю повыкидывал. Так она же гордая. А в письме пишет… Хип!