Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

Только в нашей стране, только наша Советская власть так заботится о людях. Вспоминаю царскую Россию, русский страдальный народ. Вспоминаются прежние погорельцы. Сердце болит, глядя на них. Оборванные, голодные, босые, убитые горем, бродили по матушке Руси, прося подаяния. Подайте Христа ради! Со слезами. Малые дети на руках, за руку, за подол. Держась. Худенькие. Бледные. Женщины с иссохшей грудью и грудным ребенком на руках. Кто бы только видел, у кого не зачерствело сердце… Страшно слышать было: бог подаст! Много вас шляется. Вот что было!

Большое, горячее, сердечное спасибо нашему правительству. Нашему горсовету. Интернату номер один. И всем сотрудникам. До конца жизни не забудется ваша забота о людях.

Конец“.

Целую и обнимаю тебя, любимый внучек Аркашенька.

Твоя бабуся.

Прости меня, что не выполнила твою просьбу и не уберегла, что тебе обещала.

Еще раз крепко целую».

Только-то и всего. Прочитал я письмо дважды и вдруг понял, что что-то случилось. Но что — не понял.

Сразу смешались бережно складываемые десятилетиями представления о собственной бабушке и о старости вообще, о смысле бытия и о моем месте в нем. И сам я показался себе мелким и тщедушным. Но уже росло во мне нечто, заставившее меня подняться на ноги и начать озираться вокруг недоуменным взглядом. И вновь красота густо обступила меня, хлынула в глаза, заняла Дыхание: и закатное солнце, и лес до горизонта с пятнами теней от облаков, и деревянная Родина на горе с пожарами на стеклах, и среди всего этого благолепия даже раздражающая совершенством форм летящая к нам по воде «Ракета».

И чувство мое созрело. Это были благодарность и восторг, что я живу и что я человек, и древняя боль — вечная спутница всякого восторга — от ощущения, что все проходит…

— Неслух! Последний раз говорю: не свешивайся в воду! — неуместный, донесся откуда-то издалека бранчливый женский голос.

Да, последний раз.

В глазах у меня помутилось, и я свесился в воду.

В небольшой комнате, заваленной книгами и начисто лишенной быта, за столом сидел человек. Точнее, низ сидел, а голова лежала на толстой ученической тетради. Его сморило, и дрема была тяжелой, судя по тому, как кривилась потная щека и как он изредка вздрагивал всем телом.

— Алеша! — в окно влетел напряженный негромкий выкрик. Он вздрогнул и остался в прежней позе. Лишь глаз открылся — мутный глаз еще не проснувшегося человека.

— Але-ша! — повторил женский голос.

Человек сел прямо: крупный молодой мужчина с чуть одутловатыми щеками, одна из которых была инфантильно примята тетрадкой. Зов повторился снова — человек колебался. Потом встал, подошел к окну и осторожно выглянул из-за портьеры. Под окном во дворе стояла она и смотрела не сюда, наверх, а в другие окна, окружавшие ее со всех сторон. В них, за двойными рамами, тускло мерцали досужие лица. Она, собравшись с духом, произнесла еще раз, уже совсем тихо:

— А-ле-ша.

Он отошел от окна, взял ключи со стола и швырнул их в форточку. Они глухо звякнули об асфальт. Он сел снова за стол, закрыл тетрадь и взял верхнюю книгу из стопки под столом. Открыл посередине. Поерзал на стуле, устраиваясь покрепче. Взглянул на часы — ровно шесть. Сзади влетела она и встала над ним как часовой. Склонилась, долго смотрела в книгу, спросила почти бессмысленно:

— Ты что это?

Он, не оборачиваясь, поинтересовался:

— Что это я?

Она подумала, проницательно догадалась:

— Опять про меня насплетничал кто-нибудь?

— А есть про что? — насторожился он.

— Для сплетен всегда есть что.

— Это верно. А с чего ты взяла?

— Я же вижу.

Его раздражение бесплодно искало выхода. Он взглянул вниз на ее обутые ноги на пыльном паласе:

— Так и не хочешь разуваться?

— Я-то?

— Ты-то!

— А я и не входила, — храбро заявила она. — Всего два шага. Сейчас вот разуюсь.

— Можешь не разуваться, — безнадежно сказал он.

— Да? — обрадовалась она, но по его лицу прошла легкая судорога, и она, отбежав к двери, скинула сапожки. Вошла снова, ехидно поджимая пальцы на правой ноге.

— Почему долго не открывал?

— Я спал.

— Как это ты спал, а сидишь над книгой? Кто это?

Он взглянул на обложку:

— Кобо Абэ.

— Я пришла погладить тебе брюки.

— Мы же договорились в пятницу!

— А я с работы иду! Я вчера к тебе заходила полседьмого, а тебя не было.

— Я обедал.

— Как у тебя здоровье?

— Ничего.

— Хорошо… А как твой сценарий?

— Плохо. Есть хочу.

— Пойдем?

— У меня заливная рыба есть.

Помолчали.

— Песню сочинил… — начал он.

— Ой, только не стихи! — испугалась она. — Ты же знаешь, я не люблю твои стихи. И как ты поешь. Тебе что, некому теперь петь?

— Ты в столовку хотела, что ли? — спросил он.

— Ты же говоришь, у тебя рыба есть.

— Пошли! — шепотом рявкнул он и встал. Она доставала ему до плеча.

— У меня есть два рубля! — с энтузиазмом обладателя сотни сказала она.

— У меня есть деньги.

— Зачем тебе тратить свои? — совершенно нелепо заявила она, роясь в раздутом шелковом кошельке, где среди автобусных билетов, носового платка и косметики звякали деньги.

Они оделись и вышли. Шли розно. Смеркалось. Было пасмурно, по-ноябрьски мглисто. Его знобило в нейлоновой куртке.

— Хочешь, я подарю тебе счастливый билет? Мне на троллейбусе дали.

— Пятикопеечное счастье мне не нужно, — изрек он.

Подошли к Дому крестьянина.

— Только не сюда! — вскрикнула она.

— Куда же?

— Куда хочешь!

— В пельменную?

— Нет, мне туда не хочется! Пастозные свиные пельмени!.. — ее передернуло.

— Куда же тебе хочется?

— Мне все равно. Ты куда хочешь?

— А я в «Россию», в кабак хочу… — мрачно спел он.

— Ну что ты! Я же не накрашена! И потом мимо музучилища…

— Ну и что? Ты же с работы?

— Это я в школу никогда не крашусь, а в училище — что ты!

— Значит, одних уважаешь, а других ни во что не ставишь?

— Нет, ну что ты! Просто я очень люблю училище, а в школе кто? Дети, подростки.

— Значит, одних любишь, других ни во что не ставишь? — напирал он на логику.

— Ну что ты? Просто в школе холодно, я, не раздеваясь, прохожу прямо в класс, а в училище я играю на втором этаже, студенты мне: «Аленка, Аленка», наверно, еще лет десять не будут по отчеству…

— Значит, одни «Аленка, Аленка», а другие… Тьфу, надоело! В «Театралку» хочешь?

— А там раздеваться надо?

— Я же тебя не в стойло приглашаю, а в кафе!

— Ну ладно. В конце концов мы никого там знакомых можем и не встретить. Вот был бы ужас!

— Никакого ужаса, — сказал он, открывая тяжелую дверь кафе. — Тем более что вон они и сидят, твои селадоны из симфонического оркестра.