Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

— Посчитайте, пожалуйста, — с тихой ненавистью попросил он.

— Три сорок, — сказала девушка неуверенно.

Он посмотрел на нее проницательно и вынул из кармана трешку. По его прикидке ее с лихвой хватало для расчета.

— Я доплачу, — засуетилась спутница и сыпанула на блюдце горсть серебра. Он допил стакан. Она отпила лишь глоток и сидела нахохлившись. Молчали без напряжения, устало. К чему разговоры, если все сказано? Слова нужны для будущего и слишком редко объясняют прошлое.

— Ты будешь пить? — спросил он.

— Нет.

— Пошли?

— Пошли, — кивнула она.

Когда он подавал пальто, она не сразу попала в рукав. Засмеялась:

— Вот у меня знакомый есть, который необыкновенно ловко подает пальто. Он единственный, с кем я ни разу не ошиблась. Он вот такой, — она показала себе по пояс.

— Найми его себе в швейцары, — сказал он кубическую остроту и открыл тяжелую дверь.

Они вышли на улицу. Стемнело. Сквозь морозь тускло просвечивали фонари.

— Тебе куда? Я пошел домой! — поспешил известить он.

— И я домой. Посади меня на трамвай.

— Спасибо за обед! — сказал он сердечно.

— Ой, спасибо за обед! — сказала она искренно.

— Пожалуйста за обед, — сказал он, подумав. И добавил: — Эта квелая шельма посчитала нам и блины.

Она заколыхалась внутри макси-юбки, как язык в колоколе. Захохотала, привзвизгнув, прикрыв лицо правой рукой:

— Квелая, ха-ха-ха! — И чуть погодя: — Квелая… А почему ты ей не сказал?

— Разговаривать не хотелось, — ответил он равнодушно. Она понимающе кивнула.

Подошел трамвай.

— Больше не бегаешь за трамваями? — спросила она. Он молчал. — Мы договорились в пятницу в семь?

— Договаривались в семь, — ответил он, пожав бровями.

— Я приду в семь, — сказала она, чуть задерживаясь У подножки.

Он слегка насильственно помог ей подняться. Отступил и, не поворачивая головы, скосил глаза. Она через плечо вопросительно смотрела на него. Двери захлопнулись, трамвай поехал.

Трамвай, громыхая, медленно удалялся, а Алексей никак не мог выйти из оцепенения, отвести взгляда, как будто прикованного к его красно-желтому заду. И вдруг он пошел за ним следом, а потом и побежал.

Когда-то, в студенческие годы, Алексей бегал прилично, под кандидата в мастера на пятерке, и был не прочь погарцевать тогда: проводит новую знакомую до остановки, благо, это в двух шагах от его дома, посадит на трамвай, попрощается нарочито суховато, рискуя обидеть, и бежит, невозмутимо пристроившись рядом с тем окном, где она сидит, — этакий бесшумный ночной эскорт. После интеллектуальной домашней обработки легкоатлетический аттракцион действовал до смешного безотказно. Кажется, единственная, кто осталась равнодушной, не оценив его, была Алена.

Алексей сперва трусил нерешительно, в четверть силы, пробуя и стесняясь себя самого, кого ж еще — отяжелевшего, быстростареющего — и это в тридцать два года! — теряющего силы и веру в себя киносценариста, у которого уже четыре года, со времени окончания курсов и случайного успеха в «Дебюте», нигде не проходят сценарии, которые он упорно лепит — все более неуверенно, бескрыло, вяло. Так же неуверенно и вяло, как он сейчас бежит.

Едва он подумал об этом, как ноги понесли, да так резво, как, показалось, не носили и в лучшую спортивную пору. Вот он, изумляясь, летит крылатыми юношескими скачками, и расстояние между ним и трамваем неправдоподобно быстро сокращается. Осталось каких-то метров двадцать. Сейчас он догонит заднюю дверь, поравняется с двумя последними окнами, против которых обычно стоит в транспорте Алена, никогда не садясь, даже если места свободны (брезгует), и побежит рядом. «Бескорыстно», потому что Алена его не увидит, она близорука и рассеянна, и конечно, уже щебечет, вступив в контакт с какой-нибудь пассажиркой…

Мгновенно поднявшаяся волна раздражения была столь ощутима, будто его обдало газом из выхлопной трубы самосвала. Бежать сразу стало тяжелее. Эйфория кончилась так же беспричинно, как и началась. Оно и понятно: корпит круглые сутки, ест и спит как попало, не летает совсем — ни во сне, ни наяву…

Наивно и несправедливо было бы утверждать, что бегать он бросил из-за нее только. Хотя ее признание, что «у спортсменов тело жесткое и как бы… совершенное, что ли, — в общем, как у машины — дотрагиваться неприятно», произвело на него когда-то сильное впечатление своей парадоксальностью. Но не в том беда, что ее раздражает крепкое тело — «нравится — не нравится, терпи, моя красавица», а в том, что ее вообще угнетает дух силы и целесообразности, всегда живущий в хорошем спортсмене. Ее всегда привлекали неудачники. По ее словам, до Алексея у нее было несколько «серьезных романов», и все злополучные и непродолжительные. Еще бы: у всех кишка была слаба долго терпеть этакую гремучую смесь — жалкое безволие и беспощадную, свирепую неуступчивость. Это по плечу только супермену или вовсе «падшему ангелу». А кто он сейчас? Чего ради он несет этот крест с упорством, граничащим с абулией? Уж не сломала ли она его?

Когда-то, щадя ее, он самонадеянно стал уступать ей, полагая, что со временем возьмет реванш. И вот, пожалуйста… Что он делает? Бежит между рельсов изо всех сил, будто перед ним трамвай «Желание» или пресловутая Синяя Птица. Ну догонит, а дальше что? Триумфа хватит дойти до дома, снять кроссовки и сесть за стол, а там весь кураж как рукой снимет…

«Хорош, если догоню — значит, все! — истово загадывает он. — И конец!»

Три бездарных, неблагодарных года, говорит? С бездарным и неблагодарным, подразумевает. Ну и хватит. Прощай, Алена! Он не откроет, кричи не кричи, хоть ночуй под окном…

Бежалось вовсе тяжко, дыхание жгутом закрутило, но он все же надеялся коснуться круглого трамвайного кузова, хотя тот неуклонно удалялся: впереди был поворот, а за ним метрах в двухстах остановка. Та самая, на которой он был «Великолепным»…

Это произошло весной прошлого года.

Возвращались из кино пешком. Алена держала обычную дистанцию метр от него и поминутно оглядывалась, а трамвай все не шел. Поравнялись с остановкой, накопившей порядочно вечернего народу. Все стояли вразброд, каждый сам по себе, и лишь группа молодняка держалась плотной кучкой, визжа, хохоча и кочевряжась. Именно к ней и направилась Алена справиться о времени. Это один из ее нелепейших приколов — спрашивать время у любого, кроме идущего рядом Алексея, хотя ей ли не знать, что он не снимает свою «Амфибию» с руки ни в постели — сколько раз ведь ворчала, что царапаются, — ни в ванной.

Более того, как раз незадолго перед этим он специально презентовал ей часики-кулон, которых больше не увидел. Лишь недавно она проговорилась, что они ей ужасно не понравились «из-за пошлой формы сердечком» и она в тот же день отдала их сестре…