Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

Алексей хорошо помнит, как он шел по темному съезду, бормоча под нос бессмертные слова покойной Каштанки: «Нет, так дальше жить невозможно! Нужно застрелиться!» И уже подходя к дому, так никого и не встретив, решил всерьез: «Хорошо бы отсюда уехать». Но это тоже была всего лишь цитата из Хэмингуэя.

И вот, полтора года спустя, он все еще бежит за уходящим трамваем и никак не может ни догнать, ни вырваться из этого бессмысленного движения. Силы давно кончились, и он даже не помнил, с чего началась эта погоня.

Трамвай, как бы дразня его, долго стоял на памятной остановке, подпустил совсем близко и медленно поехал дальше, а метрах в трех всхрапнул и рванулся под уклон.

Горячий пластилиновый ком распер изнутри горло, ноги налились каменной тяжестью, остро резало в правом подреберье. Еще два года назад Алексей шутя догнал бы эту чертову таратайку… Куда и зачем он бежит сейчас?

Алексей круто свернул на тротуар, вспугнув двух гулявших старушек, и привалился боком к стене. Желтая штукатурка раскисла от сырости и была отвратительно рыхлой и, конечно, маралась — ну да черт с ней…

Он стоял полусогнувшись. Наклонился ниже, изо рта обильно потекла, просто хлынула прозрачная сладкая слюна. У него так уже было — раза два за всю жизнь, с печенью, возможно, что-то…

Одна из старушек, та, что поменьше, приблизилась бочком к нему, спросила робко:

— Сынок, или плохо тебе?

— Мне хорошо, бабуля! — еле выговорил Алексей.

Со странным шуршанием подошла вторая, толстая, оказавшаяся вблизи рыхлым старцем и, наверное, мужем первой. Сбивал с толку целлофановый плат на голове и плечах, издающий при малейшем движении шум дождевых капель.

— Господи, белый-то какой! — с ходу забубнил он. — Что уж так бегать за трамваями-то? Не мальчик, чай, уйдет этот, другой придет… Может, вам «скорую» позвать? Вы не стесняйтесь. А то у нас сосед, молодой еще, не старше вас, пятидесяти не было…

Алексей протестующе поднял глаза, потом и вовсе распрямился. Он глядел поверх их голов и не верил своим глазам: его трамвай, тихо задом пятясь, возвращался! Метрах в ста пятидесяти от остановки он встал, сыпанул горсть синих искр с дуги — эдакий конь-огонь, затенькал, как гигантский сверчок, погасил в салоне свет и затих. Ничего не поделаешь — Алексей опять побежал.

Злополучный трамвай только еще трогался с места, к которому его пригвоздил «электрошок», а Алексей уже победно стоял у подъезда пятиэтажного дома, на третьем этаже которого во всех окнах ее квартиры, включая кухонное, горел свет. Это означало, что все семейство, кроме Алены, разумеется, было в сборе. Чтобы не «светить» под окнами (Олег Евгеньевич, ее отец, иногда выходил курить на балкон), Алексей зашел в подъезд. Сюда он не входил со времен ее новогодней «новеллы» с Мариком, стало быть, почти год. Теперь Алексей с Аленой состояли в тайных (для ее родителей) отношениях.

За двойной дверью под лестницей знакомым сухим жаром дохнула их батарея. Когда-то давным-давно, в золотую пору робкого жениховства, он даже умудрился сочинить песню про эту горячую железку: «За батареей пахнет сушеною пылью, чистою пылью поздних безмолвных свиданий…» Он, согнувшись, осторожно прикоснулся к ней задом, но она пекла невыносимо. Или это кочегар в новом сезоне кочегарит по-новому? И как они болтали возле нее часами? «Что ж, начинай свои странные небыли-были, я опишу тебе разные недали-дали»…

Фатальный трамвай, длинно скрипя тормозами, подкатил к остановке. Через минуту она будет здесь. Алексей возбужденно крутанулся в своем закутке. Он еще не решил, что лучше: выскользнуть тихо, «по-шпионски», чтобы Алена так никогда и не узнала, как он доблестно, по-рыцарски, до конца провожал ее «в последний путь», или все-таки попрощаться с ней по-человечески, по-мужски, с достоинством и твердым словом «прощай» в конце, увы, несколько затянувшейся мелодрамы.

Нет, этого было предостаточно, больше не надо!..

Он шагнул в тамбур и приоткрыл наружную дверь. Вон она переходит через рельсы, близоруко глядя под ноги — очков упорно не носит — и с неуклюжей грациозностью держит сумку с неизменным кефиром перед собой, словно защищает ею грудь и живот.

«Да кому ты больно нужна!» Ему вспомнилось, как Олег Евгеньевич ворчал в его присутствии, с брюзгливым недоумением ощупывая ее худые плечи: «Кому ты нужна такая? Только голодная собака бросается на кости…»

Если уходить, то это следовало делать немедленно. Но шальная, шкодливая мысль уже залетела…

Алексей попятился в мутный, пятнадцативаттный полумрак подъезда, одним махом, через шесть ступеней взлетел на площадку, щелкнул выключателем. На ощупь вернулся в подлестничный закуток, затаился.

Сейчас и он убьет двух зайцев: во-первых, все же попрощается, во-вторых, обставит прощание в виде пусть не самой изысканной, но — шутки. Лучше фарс, чем мелодрама. А если она смертельно обидится? Тем лучше. А все-таки страшно интересно, как она…

Хлюпнула внешняя дверь. Алексей придержал дыхание, судорожно всматриваясь в черноту: как бы не ошибиться да не затащить под лестницу кого-то из соседей — какого-нибудь старого ветерана или вторично «мать троих детей»…

Вот и ближняя дверь приоткрылась, пропустив из тамбура даже не свет, а тень света и легкий, как всхлип, Аленкин вдох. Испугалась!

Помедлив несколько секунд, она распахнула дверь, намереваясь пулей проскочить темное пространство. Но едва тонкий силуэт обозначился перед ним, как он уцепил ее за рукав пальто и потянул к себе.

Алексей ожидал чего угодно, но только не того, что произошло: она с невероятной, нечеловеческой силой рванулась из его рук, и подъезд снизу доверху, от закутка до чердачных перекрытий наполнился захлебывающимся, леденящим кровь воплем:

— A-а, а-а-а, а-а-а-а!!!

— Алена! А-ле-на!.. Але-на!..

Алексей, на все лады крича ей в ухо ее имя, попытался зажать ей рот, но не смог найти его на бешено вращающейся маленькой голове. Тогда он ее отпустил, и она с непостижимой скоростью, не прекращая визжать ни на секунду, кинулась вверх по лестнице. Он бежал следом за ней до второго этажа и там увидел ее безумное лицо с белыми, слепыми от ужаса глазами, обезображенное чудовищным, раскоряченным ртом, в середине которого бился почему-то загнувшийся кверху острый, как скорпионье жало, язык, ужаснулся и ринулся вниз. Прежде чем выскочить из подъезда, он еще расслышал вверху стук открывавшейся настежь двери, испуганный бас Олега Евгеньевича, но все заглушала несмолкающая живая сирена.

Сеял осенний мелкий дождичек. Но временами водяная пыль становилась колючей и холодной — шла полоса ледяного ветра. Зима была где-то не за горами, а за домами.