Алексей Митрофанов - Пречистенка

Впрочем, сама «флаг-секретарь комфлота» аскетичностью не отличалась. Одна из современниц, О. Котельникова, вспоминала: «Лариса Рейснер любила одеваться, умела одеваться. При первом знакомстве на ней был костюм беж, горжетка, широкая шляпа с розовой лентой, которая очень шла к ней. У Ларисы были большие серо-зеленые глаза, запомнился взгляд с поднимающимися и опускающимися ресницами. У глаз что-то вроде веснушек, что шло к ней необычайно. У нее был звучный, хорошо поставленный голос. Матросы ее очень любили и слушали, вытянув шеи и затаив дыхание. Но были люди, которые осуждали ее за то, что она хорошо одевается, устраивает приемы».

Борис Пастернак посвящал «большевистской мадонне» восторженные восклицания:

* * *

В 1933 году в этом здании расположился музей Карла Маркса и Фридриха Энгельса. И путеводитель по Москве оповестил жителей и гостей столицы: «Задача музея — показать жизнь и деятельность великих основоположников научного коммунизма — Маркса и Энгельса — в свете истории международного революционного рабочего движения, показать методы работы Маркса и Энгельса, мировое распространение их произведений и работу Института Маркса — Энгельса — Ленина по изданию литературного наследства Маркса и Энгельса».

Музейщики собрали все, что относилось к жизни «великих основоположников» — автографы, гравюры, фотографии, плакаты, дабы каждый правильный москвич мог приобщиться к жизни своих кумиров. Правда, не исключено, что многие из посетителей ходили сюда ради интерьеров старого дворянского особняка. Но их вполне можно понять.

* * *

Через переулок, в доме 7 жил один из самых экзотических писателей первых лет советской власти — Сергей Заяицкий. Он был карликом, но никогда и никому не приходило в голову его за это пожалеть. Дело в том, что сам Сергей Сергеевич вовсе не воспринимал свой рост и свое телосложение вообще как некое уродство. Больше того, он находил его вполне пригодным для разнообразных розыгрышей. Он, например, любил одеться в черный фрак (карлик во фраке — это уже нечто) и в таком виде пойти, скажем, на улицу Пречистенку. Выбрав себе жертву (как правило, супружескую пару средних лет), он шел ей навстречу, кланялся и дальше ковылял своим путем. Супружеская пара, разумеется, пугалась, думала, что бы это могло значить, а Сергей Сергеевич тем временем нырял в трамвай, в трамвае обгонял несчастных и повторял свой трюк по новой.

Так он проделывал раза по три-четыре, глумливо издеваясь над запуганной советской публикой, а в перерыве между шалостями писал довольно славные рассказы о похождениях всяческих светских шалопаев.

Главное же его произведение — «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» оказалось где-то на задворках русской литературы. Хотя сам Лососинов представляет из себя довольно характерную персону Москвы предреволюционной. Этакий не слишком-то богатый, но и не особо бедный прожигатель жизни, склонный между тем пофилософствовать.

Утро начиналось, разумеется, довольно поздно. Конечно, приходил к нему какой-нибудь приятель — к примеру, Пантюша Соврищев. Лососинов, не совсем еще проснувшись, показывал на особняк с колоннами, в окне которого трудилась молодая горничная, и спрашивал приятеля:

— Она тебе нравится?

— Невредное бабцо, хотя всего не разглядишь, — чистосердечно отвечал Соврищев.

— Я не про то, я про колонну! — возмущался склонный к философии похмельный юноша.

На этом утро завершалось, приятели садились в сани к лихачу и быстренько катились в сторону кондитерской Сиу. Из модного «Сиу» приятели, конечно, отправлялись в «Прагу». Из ресторана «Прага» могли поехать, например, в Большой театр — туда ездили не только для того, чтобы спектакль посмотреть, но и для общения, для выпивки, для всяческих знакомств. Потом бывала снова «Прага», а на следующий день сюжет обычно повторялся.

В Пречистенку же Заяицкий был воистину влюблен. В юношестве он даже написал поэму под названием «Пречистенка»:

Пречистенка, благословенна будь.

Ты нас взлелеяла, как матерь в колыбели.

Умер Заяицкий молодым, всего лишь тридцати семи лет от роду.

Жил тут еще один довольно странный персонаж — генерал инженерных войск товарищ Келдыш (кстати, отец известнейшего академика). Как правило, он большую часть времени проводил дома, лишь изредка к подъезду подъезжал роскошный лимузин и вез его читать какие-то там лекции.

К обеду генерал выходил при параде и с шашкой. А если его внучки допоздна не шли домой — в таком же виде выходил на улицу, встречать и волноваться.

В этом же доме жила дочка Пушкина, Мария Александровна (ставшая прообразом Анны Карениной в романе Льва Толстого). Но для большинства московских краеведов владение известно домом во дворе — его построили для склада Николая Новикова по проекту архитектора Баженова. Правда, авторство Василия Баженова, как водится, берется под сомнение.

Знаменский оперный дом (Знаменка, 12) построен в 1870-е годы.

Все началось с антрепренеров Чинти (по-московски — Чути) и Бельмонти. Было у них разрешение на постановку «публичных маскерадов, комедиев и опер комических». Они сняли часть воронцовского дома, где и давали свои «маскерады».

Затем, в чуму, Бельмонти умер, и Чинти передал антрепризу Мельхиору Гротти. А Гротти в свою очередь — Урусову. Который, стесняясь своей не совсем итальянской фамилии, взял в компаньоны Маддокса Меккола Медокса (по-московски — Михаила Егоровича).

Михаил Егорович, хотя и был не итальянцем, а британцем, внешность имел видную. Щеголял в красном плаще (за что был прозван Кардиналом). Славился не только как предприниматель, но и как механик. Сделал, например, часы с огромным механическим оркестром и движущимися фигурками. И, уже как талантливый предприниматель, подарил свое произведение императрице.

Этот вот «кардинал» и основал так называемый Знаменский оперный дом «с благопристойными в удовольствие публики увеселениями».

Театр «кардинала» был для того времени новаторским. Как писал один из современников, «каждый артист являлся в своем характере, в роли, которая соответствовала его средствам и нравилась ему… Каждый отдельно был превосходен, совокупность целой пьесы удивительна».

Правда, здание было не слишком-то удобным. Сам Медокс описывал его весьма критически: «…три деревянные стены, прирубленные к каменной, составляли непрочное сооружение оного без всякого порядка и украшения внутри, без всякой удобности и важности, приличной публичному зданию снаружи».