Вениамин Агеев - Песни сирены [сборник]

– То есть она-то уже посмотрела?

– Само собой разумеется, иначе откуда бы ей знать. Да и бандероль, которую она мне протянула, была распечатана. Впрочем, это в её обязанности входит, она всю корреспонденцию на имя босса вскрывает. Но смотреть-то её никто не заставлял! Ну, я схватила кассету, закрылась у себя в кабинете. Не знала, что делать. Сначала думала ехать домой – на работе видик только в кабинете у Чернышёва, все же теперь дисками пользуются. А я хотела удостовериться, что это та самая кассета. Выскочила в коридор, говорю Кирилиной: «Анечка, мне нужно срочно домой съездить.» А она мне – буднично так: «Да вы не переживайте, можете у шефа посмотреть. И вообще – поздно метаться. Марина Степановна и Юлия Петровна уже знают». Главное, притворяется, будто сама она тут совершенно ни при чём. «Вы, – говорит, – извините, что так вышло, Алла Евгеньевна, но Юлия Петровна в приёмной была, когда почту принесли. Вот она сразу же взяла и посмотрела эту кассету – а что я ей скажу? Она же заместитель!»

– Какой заместитель?

– Заместитель Чернышёва.

– Я думал, это ты – заместитель.

– Я тоже заместитель. У председателя комитета целых три заместителя, но один не в счёт – он ещё зелёный совсем. А Юля – как раз моя конкурентка по борьбе за кресло. То есть бывшая конкурентка, теперь-то меня там уже нет.

– Как это нет?

– Очень просто. Я заявление на увольнение подала.

– Зачем так резко? Может быть, стоило подождать?

– Да чего ждать-то? У них там всё расписано, как по нотам. Юля – на место Чернышёва, а Марина Степановна – на Юлино. Кирилиной, небось, тоже что-то обещано за солидарность, хотя она передо мной и разыгрывала сочувствие. Извините, говорит, меня, ради бога – я ж не знала, что там. Если б знала, то, конечно, не стала бы кассету отдавать. Наврала бы, говорит, что-нибудь. Только я ей ни на грош не верю!

– Почему?

– Почему-почему… Она же чернышёвская любовница.

– Ну и что?

– Ничего! – наконец рассердилась Алла в ответ на мою тупость. – Не любит она меня, вот что! Но всё же решила лояльность проявить. Наверное, просто так, на всякий случай, – мало ли как жизнь повернётся? Вы бы, мол, сходили, поговорили с Юлией Петровной, может, ещё всё уладить можно.

– Вот и я говорю – может быть, ещё можно.

– Да куда там! Впрочем, смотря что иметь в виду. Но делать нечего. Поплелась я к Юлии.

– И что?

– А ничего. Я пришла, она мне сразу – без обиняков, хотя и без оскорбительных намёков. Решили, говорит, со мной посоветоваться, Алла Евгеньевна? Ну, дескать, и правильно. Я вам не враг. Скандал никому не нужен – если вовремя заявление об уходе подать, так никто ничего и не узнает.

– А ты что?

– А мне-то, спрашиваю, какая радость от увольнения? И какие гарантии, что не узнает? Ну, она помялась немного, потому что сказать нечего, потом всё же говорит: «А какие вам ещё гарантии? Комитету такое пятно на репутации не нужно, вам тоже. Пишите, говорит, заявление на отпуск с последующим увольнением и езжайте куда-нибудь, отдохните. А месяца через три – милости прошу опять к нам на работу». Я, говорит, вас приму. Намекнула, значит, что к тому времени она уже место председателя займёт и меня вознаградит за то, что я ей косвенно в продвижении помогу. Потому что, пока я в отпуске, на моё место никого принять нельзя. Отпуска у нас длинные, почти два месяца. Значит, и кандидат на должность председателя остаётся только один. А за это время Чернышёва точно в министерство переведут. Вот и вся комбинация.

– Ты согласилась?

– А что мне было делать? – Алла опять часто задышала в трубку, предвещая новый поток рыданий.

– Ну не переживай, Аллочка! Никакая комбинация не стоит твоих слёз. Хочешь, я к тебе сейчас приеду?

– Тебе же сегодня в вечернюю смену идти. Или я перепутала?

– Да нет, не перепутала. Но я могу позвонить, подмениться. Ты только не убивайся так, я мигом приеду. Договорюсь на работе – и сразу к тебе.

– Нет, не нужно сегодня, – медленно и нерешительно произнесла Алла. Я, в общем-то, в порядке, ты не думай. Это утром мне хотелось на себя руки наложить, а теперь – нормально. Я перед тем, как тебе позвонить, часа три проревела, так что уже всё. Было время поразмышлять. Конец! Отболело. Нет – до сих пор, конечно, обидно. Но никаких глупостей я не наделаю, ты не переживай. Я и так в последнее время слишком много глупостей и подлостей наделала. Ты прости меня – я и тебя втянула в свои разборки, хоть ты и сопротивлялся. А ведь оказалось, что ты во всём был прав – жаль, что я это слишком поздно поняла.

– Может быть, я всё-таки подменюсь?

– Да нет, – на этот раз её слова звучали уже твёрже. – Нет. Не нужно. Я вспомнила, у меня тут ещё одно маленькое дельце осталось на вечер. Лучше вот что. У тебя же в четверг свободный день? Давай я к тебе завтра вечером приду? А послезавтра мы вместе куда-нибудь поедем, как только проснёмся. А? Куда-то подальше. Хочешь, к маме твоей съездим? Помнишь, ты хотел меня с собой взять, а я сказала, что как-нибудь в другой раз. Вот и поедем. Договорились?

– Договорились. Но ты звони, если что, хорошо?

– Хорошо. Ну что, до завтра?

– До завтра.

Если бы я мог предположить, как скоро и при каких обстоятельствах мне предстояло увидеть Аллу, я бы, конечно, настоял на немедленной встрече. В модных романах судьбоносные моменты обычно знаменуются запоздалым сожалением героя – дескать, он заранее ощутил смутное беспокойство, но опрометчиво проигнорировал шёпот внутреннего голоса. Могу свидетельствовать, что подобные литературные ходы – не что иное, как художественная выдумка, и никакого смутного беспокойства я не испытал. Ничто не предвещало того ужаса первого узнавания, когда до меня наконец дошло, что неподвижная истерзанная плоть, находящаяся на каталке прямо перед моими глазами, есть не что иное, как тело Аллы. Я понял это не сразу, потому что страшное, заплывшее лицо было настолько обезображено ударами, что выглядело незнакомым.

Некогда я жил неподалёку от широкой улицы, увековечивающей имя одного из местных уроженцев – героя гражданской войны. По скупому свидетельству краеведческого музея, он встретил октябрьскую революцию членом партии социалистов-революционеров, но вовремя перешёл под знамя большевиков. Пролетарий без образования, он, тем не менее, проявил себя талантливым военачальником и закончил войну прославленным орденоносцем. Казалось бы, трудно представить себе более подходящую титулованную кандидатуру для использования в качестве подручного исторического материала в целях «патриотического воспитания молодёжи» в семидесятые-восьмидесятые годы. Время тогда стояло самое что ни на есть пафосное, однако, несмотря на склонность властей «застойного периода» к показухе, фанфарам, парадам и эксплуатации эпических тем, я ни разу не слышал, чтобы имя пролетарского стратега хотя бы раз прозвучало с трибуны, чтобы им был назван студенческий стройотряд или пионерская дружина. Не то чтобы меня мучило по этому поводу вечное любопытство, а всё же была здесь какая-то свербящая нестыковка. И вдруг, нежданно-негаданно, я получил ответы на все вопросы, причём в своём же собственном доме. Во время праздничного первомайского застолья я завёл разговор о странностях умолчания, и тут выяснилось, что мой родитель ходил в ту же школу, что и сын пролетарского полководца, только, будучи моложе, окончил её на три года позже. Тем не менее, их учили одни и те же преподаватели, у них были общие знакомые. Разгадка опальной фамилии оказалась несложной, и скрывалась она вовсе не в извивах личной судьбы героя революции и боёв с басмачами – к нему-то у властей не было никаких претензий. А вот с сыном всё обстояло гораздо хуже.