Элизабет Говард - Беззаботные годы

Занятные получились каникулы, удачные в неожиданном отношении. Руперту они были совсем не по карману, но он лишь много позже понял, насколько, и осознал, как ненавязчиво Эдвард платил за всех: за спиртное, выходы на ужин, подарки для старших девочек и младших детей, за лыжные подъемники, прокат коньков для Зоуи, которая предпочитала их лыжам, и тому подобное. К тому же Эдвард был очень добр к Зоуи, составлял ей компанию на катке, пока Руперт и Вилли катались на лыжах. Вилли была великолепной лыжницей: отважной, грациозной и стремительной. Руперт с трудом мог угнаться за ней, но ему нравилось кататься с ней вместе. Лыжный костюм подходил к ее мальчишеской фигурке, в алой шерстяной шапочке она казалась очень юной и эффектной, хотя в волосах уже пробивалась седина. Однажды по пути наверх на лыжном подъемнике его ошеломила картина ослепительно-белых склонов с лиловыми тенями под безоблачным лазурным небом и чернильно-черных деревьев в долине внизу, он повернулся, чтобы крикнуть Вилли, как все это прекрасно, но, увидев ее лицо, промолчал. Она сидела, поставив локоть на ограждение подъемника, и подпирала голову одной рукой в перчатке, ее широкие брови, намного темнее волос, были слегка сведены вместе, глаза наполовину прикрыты, поэтому выражение в них он не мог прочесть, губы – которыми он всегда восхищался с точки зрения не столько чувственности, сколько эстетики, – были плотно сжаты, и в целом на лице отражалась тревога.

– Вилли?.. – нерешительно позвал он. Она повернулась к нему.

– Мне придется удалить все зубы до единого, – сказала она. – На прошлой неделе мне написал мой дантист, – и прежде, чем он успел хотя бы взять ее за руку, вымученно и коротко улыбнулась ему и отмахнулась: – Ну и пусть! Через сто лет они все равно бы выпали сами!

Жалость сдавила его.

– Мне так жаль, – выговорил он.

– Давай больше не будем об этом.

Он предпринял последнюю попытку.

– Но ведь это ужасно для тебя!

– Привыкну.

– А ты… уже сказала Эдварду?

– Еще нет. Но вряд ли он будет против. В конце концов, у него самого их почти не осталось.

– Женщины – другое дело… – начал Руперт и попытался представить себе, как отреагировала бы на такое письмо Зоуи. Господи! Да она решила бы, что это конец света!

– Для женщин все по-другому, – ответила Вилли. – Хотела бы я знать, почему?

Они доехали до вершины. Разговор не возобновлялся, больше она никогда не упоминала о нем.

По вечерам они ужинали и танцевали. Обе дамы обожали танцевать и не желали останавливаться, а Руперт, утомленный свежим воздухом и физической нагрузкой, только гадал, откуда у его спутников силы – особенно у Эдварда. Сам Руперт к полуночи буквально валился с ног, но Зоуи всегда хотелось танцевать, пока оркестр не заканчивал выступление. Наконец они вчетвером поднимались в свои номера, соседние на втором этаже отеля, и останавливались возле дверей: Эдвард целовал Зоуи, Руперт – Вилли; женщины соприкасались щеками на долю секунды, предписанную семейным этикетом, а потом наконец расходились на ночь. Зоуи, которая так радовалась каждой мелочи, что ее удовольствие уже начало восприниматься как упрек (если этого ей достаточно для счастья, почему же тогда он так редко радует ее?), движением ступней сбрасывала туфли, расстегивала новое алое платье и расхаживала по комнате в бледно-зеленой нижней кофточке, штанишках и новых сережках со стразами, которые он подарил ей на Рождество, присаживалась на кровать, чтобы снять чулки, брела к туалетному столику, чтобы собрать волосы на затылке большой черепаховой заколкой, готовясь нанести крем на лицо, болтала, со счастливым видом перебирала воспоминания прошедшего дня, пока он, уже лежа в постели, наблюдал за ней, радуясь, что она так весела и довольна.

– Разве ты не рад, что я уговорила тебя поехать? – однажды вечером спросила она.

– Рад, – подтвердил он, но насторожился, почуяв подвох.

– Сегодня утром Эдвард предложил следующим летом всем вместе отдохнуть на юге Франции. Они с Вилли ездили туда в свадебное путешествие, а я еще никогда не бывала. Что скажешь?

– Было бы чудесно.

– Ты говоришь это таким тоном, словно никуда мы не поедем.

– Дорогая, еще одни каникулы за границей нам не по карману. И потом, не можем же мы снова оставить детей.

– Они только счастливы будут погостить у твоих родных.

– Нельзя же взваливать всю работу на Хью и Сибил.

– А мне казалось, тебе понравилось бы рисовать на юге Франции.

– Да, конечно. Но не в этом году. Во всяком случае, если я решу устроить себе каникулы, чтобы порисовать, этим я и займусь. И это будут не каникулы в твоем понимании.

– И что это значит , Руперт?

– Это значит, – ответил он, уже утомленный собственным раздражением, – что я хочу все время рисовать . Не возить тебя на пляж и на пикники и не танцевать всю ночь. Я хочу работать .

– О господи! – отозвалась она. – Не сомневаюсь, что ты настроен серьезно .

– А вот и нет. Будь я настроен серьезно, как ты выразилась, я работал бы в любом случае. И не позволил бы отвлекать меня ни тебе, ни кому-нибудь другому.

Она крутанулась на табурете перед туалетным столиком.

– «Кому-нибудь другому»? То есть?

– Ты же не любишь, когда я рисую, Зоуи.

– Что ты имел в виду, говоря «кому-нибудь другому»?

Последовала короткая пауза: ее бестолковость начинала пугать его. Затем, видя, что она готова еще раз повторить свой дурацкий вопрос, он сказал:

– Я хотел сказать – меня не отвлекло бы ничто. Ни ты, ни что-нибудь еще. Но это неправда. Я настроен не настолько серьезно, серьезности во мне нет ни на грош.

– О, милый! – Она быстро подошла и села на постель. – Милый, ты так грустно это сказал, а я так тебя люблю! – Она обвила обеими руками его шею, и ее благоуханные шелковистые волосы свесились по обе стороны его лица. – Честное слово, я не против, даже если мы будем бедными! Я на все согласна, лишь бы быть с тобой! Если хочешь, я найду подработку, если это поможет хоть чем-нибудь! И я считаю, что ты отличный художник, честное слово! – Она подняла голову и уставилась на него с искренним раскаянием и обожанием.

Обнимая ее и притягивая к себе на постель, он обнаружил с грустным и приятным удивлением, что любовь к ней, вопреки его опасениям, не зависит от его восхищения. Позднее, лежа без сна рядом с ней, спящей, он думал: «Я женат на ней, она всегда отдавала мне всю себя. Это я выдумал некую часть, которую она утаила. Но я ошибся: утаивать было нечего». Открытие оказалось болезненным и ошеломляющим; потом ему пришло в голову: если ей будет достаточно его любви, она изменится. Он все еще был не в состоянии и не готов признать, что это маловероятно или даже невозможно, и цеплялся за более отрадную идею преображения человека любовью, без которой это преображение было бы немыслимым.