Жужа Тури - Под одной крышей

— Ну так в чем дело?

Малика заморгала глазами, круглыми и наивными, как у ребенка, и голосом жалобным, умоляющим о снисхождении, залепетала:

— Я так испугалась. Кто-то ходил в прихожей, я отчетливо слышала шаги.

— А разве вы не заперли свою дверь?

— Заперла, но все равно страшно.

— Страшно, а тем не менее вышли в прихожую, поднялись по лестнице… Вы все сочиняете! — Дюрка засмеялся, хоть и хрипловато, но довольно громко. — Просто вам тоскливо, а на такой случай и я сгожусь.

— Правда, тоскливо, но, ей-богу, я перепугалась. Как услышу шаги на улице, вздрагиваю и сердце бьется часто-часто.

— Совесть у вас нечиста, — констатировал Дюрка и снова осмотрелся. — Куда-то собрались и рассчитываете на мою помощь…

— В Чобад, — солгала Малика. — Уезжаю утренним поездом.

— Ну а я-то при чем тут? Спокойной ночи.

Малика встала, подошла к парню и умоляюще сказала:

— Не будьте таким противным… Я ворочаюсь с боку на бок, никак уснуть не могу…

— Вы даже не раздевались.

— Зачем же, если сна ни в одном глазу?.. Вы не даете мне слова сказать. — Она прижалась к парню, голова ее доставала ему до плеча. Дюрка не двигался.

— Неужели это такая жертва, посидеть часок со мной? Побеседуем о том о сем, не так ли?

Парень немного смягчился, вынул руки из карманов, провел ладонью по ее волосам.

— Боюсь проспать на поезд. Я так измучилась… В самом деле боюсь! Конечно, вы не верите мне, потому что мы тут иногда заводим граммофон, думаете, ни к кому я не могу питать добрых чувств, мечтать, надеяться…

— Кто думает?

— Вы. Что, я не вижу? Даже не хотите присесть со мной рядом. Между тем вы всегда мне нравились, не ждете же вы, что я первой признаюсь вам в любви…

Дюрка отпрянул от неожиданности. «С ума она, что ли, сошла? На улице проходит мимо, не здоровается, а тут, среди ночи… Она, видите ли, боится! Так я тебе и поверил! Думаешь, стоит пальчиком поманить, и я побегу за тобой?..»

— Ну, хватит, заприте дверь и ложитесь. Приятных снов.

Малика осталась одна со своими далеко не отрадными мыслями. Облокотилась на подоконник, смотрела на мерцающие огни на улице Надор, то и дело закрывая глаза. А время не стояло на месте, проходили минуты, часы… На противоположной стороне стало светлеть над домами. Она надела на себя рюкзак, сняла со стены ключ от ворот. Осмотрелась: не забыла ли чего? Кажется, все взяла.

Нет, все-таки забыла… Жигу. Она вышла в темную прихожую и чуть не столкнулась с Маришкой, выносившей из лакейской перевязанные тюки, у ее ног вертелся песик. Отступать было поздно, Маришка увидела ее с рюкзаком за плечами, в столь ранний час. Баронесса оттопырила губу. И чего она так спешит? У нее такое счастливое лицо, будто бог знает куда уезжает! Она громко позвала:

— Жига!

Подхватила собаку за шиворот и, размахивая своей добычей, понесла ее в комнату, бросила на пол, заперла дверь и, не прощаясь, ушла.

Из деревни доносились звуки гармоники, протяжная песня. Барон Эгон Вайтаи подходил к решетчатым воротам особняка, в гольфах, с рюкзаком за спиной, в зеленой охотничьей шляпе. Навстречу ему гурьбой шли девушки, взявшись под руки, за ними, шагах в десяти, парни; они были увлечены разговором. Барон хотел пройти сквозь толпу молодежи, как делал это раньше, ни на кого не глядя, будто этих людей вообще не было, и он видит перед собой только придорожные деревья да решетчатую ограду парка. Но растянувшаяся во всю ширину шоссе толпа не расступилась, и ему пришлось свернуть на обочину. Дожидаясь, пока они пройдут, он впервые обратил внимание на то, что чобадская молодежь не здоровается с ним, смотрит, как на любого прохожего, странника, не прерывает разговора, и девушки не подталкивают друг дружку локтями.

Барон быстро шел через парк к особняку. Дорожка заросла травой, там, где некогда зеленели газоны, теперь был пустырь. Штукатурка на стенах дома во многих местах обвалилась, на окнах осел толстый слой прибитой дождями пыли. «Надо будет сказать старухе, чтобы в нежилых комнатах опустила жалюзи на окнах». Под развесистым дубом лежал опрокинутый красный садовый столик, два стула составлены были вместе, под ними ползали чумазые внуки старухи. «Нужно строго наказать старухе, чтобы не разрешала детям заходить в парк, пусть играют в саду… Да, война оставила на всем глубокий след, прежние устои жизни сильно подорваны, и пройдет немало времени, прежде чем все станет на свое место…» И перед глазами Эгона Вайтаи особенно отчетливо предстала только что разыгравшаяся на шоссе сцена; как он ни старался не придавать ей значения, она не могла не оставить горького осадка в его душе.

В холле на него дохнуло прохладой, таинственный полумрак и гулкие шаги по каменным плитам рождали волнующие воспоминания. Когда-то на них лежала красная циновка, она приглушала шум шагов, но та тишина таила в себе столько жизни! А эти гулкие звуки нагоняли тоску и жуть.

Деревянная лестница на второй этаж тоже ничем не была застлана, ступеньки стерлись, на них отпечатались следы грязных ботинок старухи. На нежилые апартаменты барон даже не взглянул и направился к узкой двери в левой стороне холла.

Незадолго до войны комната, которая выходила в огромную столовую и которую теперь барон обставил для себя, служила буфетной. Посередине ее раньше стоял длинный стол, заставленный, когда собирались гости, блюдами с холодными закусками, салатами, в холодильниках всегда имелся большой выбор напитков, в специальных духовках подогревались горячие блюда; в открытую дверь из столовой взору представал массивный буфет, уставленный целыми горами фарфора и хрусталя, всевозможными яствами… Рядом с буфетной была посудная, здесь когда-то вдоль стен в приземистых широких горках хранилось столовое серебро. Теперь это были «апартаменты» баронессы. Барон вошел к себе в комнату, и первое, на чем остановился его взгляд, была лежащая на столе сложенная вчетверо записка. Он снял рюкзак, повесил на вешалку шляпу и, потирая руки, словно стараясь согреть их, не спеша подошел к столу, взял записку. Дата, исходящий номер… «Постановление муниципального совета…» Барон шагнул поближе к окну, небрежно встряхнул бумажку и снова поднес к глазам. «По постановлению муниципалитета законсервированные двадцать две комнаты, а также подсобные помещения особняка чобадского жителя барона Эгона Вайтаи конфискуются и передаются детскому дому».

Барон сложил бумагу по старым сгибам, спрятал во внутренний карман пиджака и, надев шляпу, направился к выходу. В холле отрывисто и резко позвал:

— Карикаш! — Помолчал немного и повторил громче: — Карикаш!

Голос его гулко отозвался в огромной столовой, но через мгновение и эхо утонуло в тишине. Барон зашагал обратно через парк, свернул к деревне. Идя по шоссе, он услышал приближающиеся звуки гармоники и веселой песни, навстречу ему попадалось все больше людей, но он ни на кого не смотрел, ни с кем не здоровался. На открытой террасе корчмы танцевало несколько молодых пар, пожилые люди сидели под соломенной крышей за длинным столом. В этот чудесный теплый день уже ощущалось дыхание осени.