Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Теперь, когда я это знал, какие-то вопросы отпали сами собой. Было ясно, что к Телегину, своему прежнему начальнику, Зуев относился с полным безразличием: по-видимому, тот ничем не успел ему насолить, но и хорошего тоже ничего не сделал. В общем, ни жарко ни холодно. Конечно, стоило запахнуть жареным, Зуев делал стойку – так было с рисунками, блоками марок и шарадами из колымских писем, но, увидев, что ошибся, искать тут нечего, принимал неудачу философски. Даже не пытался выбить из Жестовского нужные показания.

Все-таки дело Зуева, как и телегинское, было странным. И не только потому, что показания на своего бывшего следователя давали его подследственные, в числе их и Жестовский. Когда я читал его страница за страницей, меня не оставляло ощущение, что военный прокурор, который допрашивал Зуева, не расследует конкретные эпизоды, а всё хочет понять, что за человек перед ним сидит. И Зуев не уклоняется, идет навстречу, будто и ему тоже интересно, откуда что взялось в его жизни.

Первые вопросы, естественно, касались детства. В зуевском личном деле было указано, что год его рождения неизвестен, отец тоже неизвестен, то есть он незаконнорожденный. Но на следствии Зуев показал, что картина неполная.

Родился он в восьмом году, его отцом был советский художник, академик живописи и когда-то прибалтийский барон Иоганн фон Тротт. Брак регистрировать не стали, мать была отцу не пара, обычная прачка, но женщина редкой красоты. Барон ее очень любил, любил и своего сына от нее, то есть его, Александра Зуева. Жили они в Заславле, в квартире при фабричном училище. Жили хорошо, хотя мать, если приходил кто-то чужой, вела себя, будто она не жена, а прислуга.

Она и Тротт познакомились в Омске, но там у барона случилась глупая история, и они были вынуждены уехать, какое-то время скитались, но в конце концов осели в Заславле, где фон Тротт устроился в училище при полотняной фабрике, преподавать сразу и рисунок, и физкультуру. Мать к тому времени была уже на сносях. Повторил, что мать и отец души в нем не чаяли. Отец, тот просто держал сына за агнца Божьего, с которого и начнется исправление мира.

“Всё дело в том, – сказал Зуев прокурору, – что фон Тротт думал о себе невесть что, с этого и начались наши несчастья. Каждый день, – продолжал он давать показания, – отец, как он говорил, на сон грядущий читал мне Священное Писание. Знаю, что, как я, он в свое время тоже всякий раз замирал от ужаса, когда Авраам решал принести в жертву Господу Исаака, своего единственного сына от любимой жены Сарры. Возлагал его, связанного, на камни жертвенника и, разведя огонь, доставал из-за пазухи нож.

Вообще он много рассказывал мне про Авраама, – продолжал Зуев. – Как тот год за годом бродил по пустыне со своими стадами крупного и мелкого скота от одного колодца к другому, с пастбища на пастбище; кем были его родители в Уре Халдейском, как они резали из мягкого песчаника сирийской пустыни статуи разных языческих богов и божков и как Авраам однажды понял, что это никакие не боги, а обыкновенные истуканы. А Бог – Творец всего сущего – Един. Чтобы служить Ему, он и ушел из дома своего отца в пустыню. Рассказывал, как долго у него не было сына от Сарры – они оба уже успели состариться – а потом, убедившись в верности Авраама, Господь сотворил чудо – Сарра понесла.

Всё это, – говорил Зуев, – Тротт рассказывал с такой убежденностью, что я привык думать, что на самом деле он и есть Авраам, а я его сын Исаак – такое случается каждый век и в каждой стране: всегда по пустыне ходит со своими овцами и козами Авраам и с ним сын Исаак, а иначе нам было бы не спастись.

Наверное, и вправду Тротт брал на себя много лишнего, – Зуев снова вырулил на Авраама, – оттого и не нашлось никакого запутавшегося в терновнике овна. Но я-то был тут при чем, в чем моя вина, – спрашивал Зуев прокурора, – что этому самому копью, чтобы остановить Тротта, надо было лететь лишние два метра, ранить меня, ни в чем не повинного ребенка? С тех пор, – говорил Зуев прокурору, – я и считал себя агнцем, которого все-таки принесли в жертву Богу.

То есть, когда я подбил ребят из своей комсомольской ячейки, – продолжал давать показания Зуев, – поджечь наш городской собор в Заславле, это были мои личные счеты с Господом, но вражду начал не я. Потому что, как копье в меня попало, Тротт не только не поспешил на помощь, наоборот, бросился наутек, в лес, который начинался прямо за полем. На этом и рухнуло: я лишился отца, который меня любил, очень мною гордился; моя мать – мужа и кормильца, в общем, – закончил Зуев, – всё пошло под откос”.

Будучи выпущен с Лубянки, я пару дней выждал, никак не мог решиться позвонить Кожняку, хотя не сомневался, что вся история сосватана мне именно им. Хотел спросить, чем я это заслужил. Наконец позвонил, но он трубку не поднял. Позвонил секретарше, которая у нас в издательстве всегда была на месте, но и ее номер молчал. Наверное, надо было поехать, поговорить напрямую, но я колебался. Уже одетый, как заведенный ходил туда-сюда по квартире. В итоге в совсем уж неприличное время позвонил домой нашему главному редактору, Ивану Алексеевичу. Он сказал, что ждал моего звонка, даже сам собирался позвонить завтра утром, просто не знал, выпустили меня наконец или еще не успели оформить нужные бумаги.

Это было как бы введением в тему, а дальше я услышал следующее. День спустя после моего отъезда на Дон Кожняк вернулся со своей дачи, в очередной раз поругавшись с рабочими, которые ее перестраивали. Видно, нервов было много, потому что дома у него начался сильнейший сердечный приступ. Хотя “скорая” приехала быстро и так же быстро доставила его в госпиталь, сделать там ничего не сумели, и поздним вечером он, не приходя в сознание, скончался. Через три дня, рассказывал дальше Иван Алексеевич – я тогда уже был в поле, связаться со мной не получилось, – состоялись похороны на Троице-Лыковом кладбище.

Проводить Кожняка пришло довольно много народу, и почти половина пришедших была генералами самых разных родов войск – некоторые многозвездными. Также много генералов было и на трапезе – стол накрыли в ресторане “Савой”. На кладбище всё было в высшей степени официально, а здесь – на поминки пускали по спискам – среди своих, люди, выпив, разговорились.

Многих из тех, кто был за столом, он, Иван Алексеевич, хорошо знал, потому что раньше у Кожняка было другое издательство и Иван Алексеевич заведовал в нем редакцией, которая выпускала жизнеописания самых известных наших разведчиков. Как правило, они просто надиктовывали свои биографии, а дальше, чтобы довести всё до ума, нужен был человек с легким пером, Иван Алексеевич как раз и исполнял эту роль. Так что за поминальным столом никто его не чурался, не считал белой вороной: что при нем, что с ним говорили вполне открыто. И вот что он услышал, рассказывал Иван Алексеевич.