Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Отец и сам боялся нового ареста, понимал, что сил на еще один лагерный срок у него нет, но мать никуда не хотела трогаться, считала, что нечего пороть горячку, их просто пугают. И оказалась права: бояться следовало другого, потому что вдруг обнаружилось – мать к тому времени давно жаловалась на боли в груди, но идти к врачам не хотела, кто-то ей сказал, что это поздний климакс, – что у нее рак в последней стадии. В общем, она сгорела в три месяца.

Похоронив ее, отец думал сразу же из Зарайска уехать, но не получилось. Он прожил там еще два с половиной года. Отец еще и при жизни матери говорил, что хочет уйти в скит, жить один в лесу, часто об этом думает, а тут одна из его прихожанок сказала, что знает про теплый, сухой блиндаж, в котором когда-то помещался штаб Третьей армии Волховского фронта.

Кругом, куда ни глянь, болота, а здесь высокий холм, к которому краем притулилось озеро. Добраться туда трудно, тропа узкая и петляет, но напрямик не дойдешь, везде топи. Ее зять собирал морошку и набрел на блиндаж случайно. Если старец позволит, она его туда проводит. Отец, – говорила Электра, – поехал, это и в самом деле оказался хороший, в два наката, блиндаж, вдобавок довольно сухой.

Отец тогда согласился взять у меня деньги, – говорила Электра, – и ему тут же, на другой стороне холма, местные работяги поставили теплый сруб с печкой, а блиндаж пошел на кабинет и для хозяйственных нужд. Телегина, как я говорила, уже не было на свете – он умер вскоре после моей матери. Отец остался единственным родным мне человеком – про сына я к тому времени пять лет ничего не слышала. Так что я стала ездить на болото.

Летом чаще, зимой туда добираться было уж очень холодно. Холодно и страшно – пару раз меня даже преследовали волки. Я приезжала, приводила дом в порядок, обстирывала отца и откармливала; с работой, как в Ухте: что-то прямо там делала, а что-то брала с собой в Москву. Проживу несколько дней, но как увижу, что он начинает тяготиться, – уезжаю. Так тянулось год за годом. Кроме этих поездок – приход – вот и вся моя жизнь почти пятнадцать лет.

В приходе я и нянька, и медсестра – могу ходить что за детьми, что за стариками. Беру копейки, безотказна, кроме того, не сплетница. Меня не замечали, говорили, что надо, я и делала. А что время от времени уезжаю в Новгородскую область ко всеми почитаемому старцу, то что тут плохого? Кроме того, я каждый раз заранее – за неделю, а чаще за две – предупреждала, когда уеду.

Что этот старец приходится мне отцом, – говорила Электра, – я никому никогда не говорила и сейчас, Глебушка, очень рада, что не говорила. Впрочем, Игнатий, как обстояло дело, конечно, знал. На болоте отец прожил свои последние девять лет. В самом начале августа семьдесят четвертого года я приехала – а он уже отдал Богу душу.

Сначала я думала, что похороню его на тихом деревенском кладбище, мимо которого мы всякий раз шли к блиндажу, он и сам когда-то говорил, что хотел бы здесь лежать. Но года за два до его смерти по здешним местам прошел смерч, повалил целый ряд столетних елей, всё разворотил. Он посмотрел на это разорение, посмотрел и сказал, что передумал, лежать здесь не хочет.

Вообще он по-всякому говорил, но я в конце концов решила, что положу в блиндаже, хотя зимой до его заимки и не доберешься – после Рождества снег уже очень глубокий. Хоронила, как и строила сруб – наняла местных работяг и местного же попа. Они отца и отпели, и в блиндаж, будто в склеп, положили, в общем, всё как полагается. Что отец из истинно-православных, я говорить не стала.

И вот я его там оставила, вернулась в Москву и вдруг второй раз в жизни поняла, что не знаю, что делать. Первый раз это со мной было, когда отец отбывал ссылку в Ухте. Я тогда к нему приехала, а потом соблазнила Телегина – решила, чтобы отец больше не был один, вернуть ему мать. А теперь поняла, что я – последняя, сын ведь точно не будет ничем заниматься, даже где он, никто не знает. То есть сделанное отцом осталось на мне, и с этим как-то надо разбираться. А рукописей, и тех, что я раньше успела переписать, и новых, было много. Мне было очень страшно, – продолжала она, – что из-за меня всё погибнет, и, значит, отец и думал и писал зря.

На болоте я дала себе слово, что, сколько смогу, не дам ничему пропасть. Я и раньше, – продолжала Электра, – из того, что собственноручно переписывала, брала нашему Игнатию на ответы. Конечно, темы были всё больше вероучительные. Сам отец Игнатию писать не хотел, отказывался категорически. Говорил: что хочешь, то и пиши, а меня в это дело не путай.

Так что я давала ответы, а к ним прибавляла, что приход спрашивал – то есть кому на ком жениться, а кому кого за версту обходить. Что у нас происходит, я лучше других знала, жизнь тоже знала неплохо, в общем, ошибалась редко. Все тем, что старец указывал, оставались довольны. Вот я и решила, что еще лет пять, а то и больше, никому, что отец скончался, говорить не стану. Как и раньше, буду ездить на болото и привозить оттуда письма. А в них тоже, как раньше, ответы на всё, о чем Игнатий спрашивает.

Он много о чем спрашивал, но чаще другого о литургике, что, как вы, Глебушка, понимаете, меня устраивало. Мыслей на сей счет у отца было много, а до конца он так ничего и не довел. И вот я эти его мысли оттуда и отсюда выклюю, перебелю, по обыкновению добавлю, что беспокоит приход, и – проторенной тропой в Москву. В основном я этими письмами занималась, но не только.

Снова подготовила для издательства «Наука» целый том отцовских работ по литературоведению. Внутренние рецензии были очень хорошие, но и со второго раза напечатать книгу не удалось. Но я уверена, – продолжала Электра, – что ее время придет. В общем, шаг за шагом я то, что осталось от отца, или письмами к Игнатию, или еще как-то стала выводить на свет божий. И за семь лет, пока здесь не оказалась, – закончила она, – сделала немало”.

Некоторые из идущих ниже писем, написанных рукой Электры, я нашел в 1989 году, то есть уже после смерти отца Игнатия, когда матушка Катерина по старой памяти позвала меня помочь разобрать его архив. Все они хранились отдельно, в довольно объемистой кованой шкатулке. Наткнулись мы на нее, уже заканчивая работу и в общем случайно. Открыли замок, он не был заперт, но чин чином висел на ушках. Писем в шкатулке было много десятков, я выбрал и скопировал несколько первых попавшихся.

Землю считаю за храм, нас же, несчастных, прихожанами в нем. Пришли и ушли – только нас и видели. Человек мягок, – продолжал Никифор, – глину, когда его творили, еще не обжигали. Оттого и податлив греху. Бедствия, огонь, мор должны были нас закалить. Но и тут облом: твердости, силы не прибавилось. Наоборот, хрупки мы стали и ломки – чуть уронишь, бьемся, разлетаемся на мелкие кусочки. Были – и нет.