Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И снова, долив себе и мне чаю: “И с другим я, Глеб, насчет второго романа, кажется, ошибалась. Да так, что сама себе удивляюсь. Я считала, что «Агамемнон» и второй роман в тех же контрах, что и я была с матерью, а теперь убеждена, что нет. Это скорее одна и та же история, но мы смотрим на нее из разного времени. Оттого многое иначе. В «Агамемноне», как я понимаю, мир, из которого Христос ушел, а в «моем» романе появляется надежда: раньше боялись даже надеяться. То есть, как бы тот же самый мир, те же горы, реки и поля, дома и города. В общем, всё на прежнем месте, но разве кто-нибудь скажет, что мир до благой вести и после – один и тот же? Так что, – закончила Электра, – дело не в одной оптике”.

На полях того же разговора я записал, что неделей раньше Электра снова сказала, что в последний год жизни отец не раз ей повторял, что хотел бы быть похороненным не среди болота, а в ста метрах от лесной речки, на тихом деревенском кладбище. “Там тоже холм, поросший вековыми елями, – объясняет Электра, – и мы с ним даже место присмотрели.

Староверы хоронят себя в гробах, которые кладут вверх днищем, потому что в последние времена всё перевернется, их домовина встанет как надо, и по слову Спасителя им будет легче выйти из могилы для вечной жизни.

И вот я как-то еду его навестить, прохожу как раз мимо этого кладбища, а там такое, что не приведи Господь! Двумя днями раньше по здешним местам прошел смерч, наверное, зацепил и погост – три, а то и четыре дюжины елей выворотило из земли, и теперь, будто светопреставление уже было, запутавшиеся в корнях гробы. Висят, словно на ветках грачиные гнезда. В общем, вознесение началось.

Отец тогда передумал, – объясняла Электра, – велел оставить себя, где есть, в том же в два наката блиндаже. Даже не закапывать”. – И она говорила, что даст адрес человека, который меня проводит до отцовского скита.

Когда отца не стало, она, как и полагается в доме, где покойник, прибралась, всё привела в порядок, разложила рукописи по папочкам – в общем, бери и работай. И вот после похорон, как уже говорил, в ее вещах, которые мы разбирали вместе с матушкой отца Игнатия и самим батюшкой, ничего не нашлось.

Тогда же, то есть перед моей злосчастной поездкой в Крым, я всё чаще слышал от Электры, что к концу жизни отец сильно изменился. Уехав из Зарайска, прервав отношения с паствой, он жил среди волховских болот фактически в глубоком затворе. И здесь на многое стал смотреть по-другому.

Вслед за Иовом повторял, что “наша уверенность – дом для паука: обопрешься на него – не устоит; что мы рождаемся для страданий как искры, чтобы лететь вверх, но чаще другого я слышала от него, – говорила Электра, – как трудно жить при Боге и во времена Бога. И еще он говорил, что наш путь к Нему должен быть медленным, нас, овец Божьих, не следует изнурять ничем, в числе прочего и верой.

Пусть каждый идет к Земле обетованной в своем темпе и в своем ритме. Когда тебя ломают через колено, зла в этом больше, чем пользы”. Повторял он, и что в метаниях по Синаю, даже в нашем отступничестве, желании вернуться обратно в Египет много смысла и много толка. По-другому ни мы бы не научились жить с Богом, ни Он с нами.

Уже после лубянковского следствия мне позвонила вдова отца Игнатия, матушка Катерина, и сказала, что на даче нашелся еще один чемодан с бумагами батюшки. Не смог бы я его разобрать? В этом чемодане среди приходской бухгалтерии и всякого рода обращений в инстанции я вдруг обнаружил письмо, которое, судя по штемпелю, Электра отправила отцу Игнатию за два дня до того, как ее увезли в больницу с инсультом.

Я говорил, что Электру зарыли, а я еще целый месяц ждал, надеялся, что вот сегодня выну из почтового ящика письмо, хотя бы открытку, где будет, как найти блиндаж ее отца. Понимал, что люди вряд ли предполагают, что прямо завтра их клюнет петух – и всё равно ждал. А теперь, когда держал в руках конверт с письмом, которое она отправила отцу Игнатию, думал, что, может быть, это как раз и есть то письмо. Просто Электра перепутала мой адрес и адрес отца Игнатия, а может, в последний момент решила переиграть, оставить царство не мне, а батюшке. Но там оказалось другое.

В конверт была вложена записка от Электры. Почерк был неровный (ясно, она себя чувствовала нехорошо), однако разборчивый. В записке она сообщала Игнатию, что письмо, которое вложила в конверт, было написано ее отцом еще десять лет назад, но по непонятным причинам затерялось. Лишь вчера, роясь в своих бумагах, она на него наткнулась, и теперь со всеми мыслимыми извинениями отправляет адресату. Ну и само письмо.

Вот, ты пишешь, Игнатий, что по всему видно, дело идет к тому, что я вас оставлю. Напрямую скоро меня уже ни о чем не спросишь. Разве что в молитве. Но тут правильно понял или нет – бабушка надвое сказала. А так, чтобы ответил как раньше, на бумаге, не жди. Оттого напоследок ты главным интересуешься: что я думаю о жизни, которую прожил, и о том времени, в которое жил. А думаю я следующее.

В Писании не только каждая буква и каждое слово – в нем всё от Бога и всё правда. А мы делим – одно возьмем, а на другое поудивляемся, покачаем головой, затем в сторонку отставим. Будто Он не Господь Вседержитель, а маленький ребятенок, и сказал это, не подумав, проще говоря, по недомыслию, или по доброте Своей неизреченной. Пожалел человека, сказал ему хорошее, обнадежил, – а теперь как назад отыграть, не знает.

А отыграть необходимо, потому что народу, которому было дадено его Божественное обетование, такой груз и не поднять, и не вынести. Но идти на попятный Господь не решается, ведь ясно, что если и Он не будет хозяин Своему слову, чего тогда требовать от человека?

В Пятикнижье Моисеевом Он не раз в открытую говорит, что ошибся, и для нас эти Его признания – музыка. Потому что всякий убежден, что давно пора, другого выхода нет и никогда не было, как выстроить избранный народ до последнего человека и прополоть, решительно его проредить. Каждый из левитов, верных Его, обнажив меч, должен пройти от одного конца стана к другому, и в наказание за общий грех убить своего брата, своего друга, ближнего своего.

Но и это после горы Синай карой не назовешь. Ведь ровно в то время, когда Он давал Моисею скрижали, с Собственноручно начертанными письменами Завета, Иаков отлил золотого тельца и самозабвенно вокруг него отплясывал. Ликовал, что у народа наконец есть божество, которое поведет его в Землю, текущую молоком и медом. Подобная измена не может быть прощена; простить ее не милосердие – прямое попустительство.

Так что Господь прав, когда решает, что всем этим пляшущим и скачущим нет места в Книге жизни, и говорит Моисею: “Оставь Меня. Да воспламенится гнев Мой на них, и истреблю их, и произведу многочисленный народ из тебя”. Чтобы уже с ним заключить Новый Завет.