Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Кожняк – хотя под этим именем его и похоронили, – не настоящая фамилия нашего издателя. На самом деле по батюшке он Павел Сергеевич Телегин, учился в разведшколе в Киеве и потом стал одним из наших самых успешных нелегалов в Латинской Америке. Работал в Аргентине, где был известен как великий князь Евгений Александрович Романов, единственный внук расстрелянного большевиками великого князя Михаила Романова, которому его брат Николай II и оставил престол.

В общем, с Кожняком всё разъяснилось, также разъяснилось и с нашим издательством. Иван Алексеевич сказал, что оно уже полгода не существует, через два месяца как Кожняк умер, деньги на банковском счету закончились, и мы одним махом оказались на улице. Впрочем, подсластил он пилюлю, зарплата за эти два месяца – то есть как бы выходное пособие – меня ждет, деньги у него дома, я хоть сегодня, хоть завтра могу заехать и забрать.

Новостей оказалось много, но после восьмимесячного следствия я их принял довольно спокойно – нет издательства и нет. Сказанное Иваном Алексеевичем скорее меня обрадовало. Мне и сейчас важно, что сел я не стараниями Кожняка. Все-таки на то, чтобы свыкнуться с новым положением дел, то есть с тем, что я снова на свободе и снова без работы, что трехтомника Жестовского, во всяком случае, на моем веку, никто издавать не станет, у меня ушла почти неделя. За это время я всё обдумал – можно даже сказать, со всем смирился.

Мне и так было понятно, что нельзя то, что делалось несколько лет, выбросить в мусорный бак. Забыть и жить дальше, будто ни о каком Кожняке я никогда не слышал. То есть работу, которая начата, я должен закончить, пусть ничего – ни трехтомника, ни даже скромного однотомника – и не будет издано.

Все-таки у меня были обязательства не только перед покойным издателем, но и перед Галиной Николаевной Телегиной, моей Электрой, которая к тому же, как теперь выяснилось, была не просто матерью Кожняка, а всамделишной дочерью одного великого князя и матерью другого. Перед Электрой, от которой так или иначе я не раз слышал, что царство Агамемнона она собирается оставить именно мне.

В общем, за неделю я понял, что, конечно, всего царства под собой не удержу, глупо даже на это надеяться, но, что можно, я должен сохранить. А что можно – записи наших долгих разговоров за чаем с черносмородиновым вареньем; их следует объединить с выписками из томов разных следственных дел Жестовского, которые я к тому времени успел прочитать, в первую очередь из телегинского дела.

“Телегина” мы с Кожняком собирались печатать почти без изъятий, считали, что он худо-бедно сможет заменить “Агамемнона”. Смог бы или нет – не мне судить. К моменту ареста работу с ним я практически закончил. Это важно, потому что ясно – что без Кожняка вход в фээсбэшный архив мне навсегда заказан. Впрочем, были и другие проблемы.

Наши с Электрой разговоры в моей лихоборской ординаторской и показания Жестовского Зуеву на следствии зимы пятьдесят третьего – весны пятьдесят четвертого годов часто дублировали друг друга. Конечно, я понимал, что Жестовский – первоисточник, а всё, что я слышал от Электры, – из вторых-третьих рук, понимал, что Жестовский предпочел бы собственное изложение своей литургики, а не ее, пусть и любовный, пересказ Кошелевым. Ведь кроме прочего, одно и другое разделял не один десяток лет. С этим я был обязан считаться.

И все-таки за основу рукописи я решил взять рассказы Электры, в них было больше тепла и больше жизни, для меня это и решило вопрос. Впрочем, никому не заказан другой путь – печатать именно тома телегинского дела. Договорившись с собой по одному вопросу, я понял, что к тому, что отобрал раньше, будет правильно добавить еще пару десятков страниц записей разговоров с Электрой.

Все они касаются ее отношений с отцом Игнатием и последних лет жизни Жестовского – старца Никифора – в своей отходной пустыньке, блиндаже времен последней войны посреди бескрайних волховских топей и болот. Прежде речь об Игнатии заходила уже не раз, но сейчас, вспоминая разговоры с Электрой, я видел, сколько важного осталось за кадром, понимал, что это неправильно. В итоге им я и занялся.

Обработка новых записей потребовала у меня немного времени – на всё про всё недели три, не больше; и хоть, повторюсь, теперь, как и до Кожняка, мне трудно представить себе человека, который решится издать Жестовского, я живу с тем, что работа в общем закончена. А это, знаете ли, утешает.

Так вот: отец Игнатий и Электра.

Запись от 27 сентября 1983 г.

Сегодня Электра сказала мне, что прихожанкой отца Игнатия она стала в шестьдесят третьем году, в октябре-месяце. Стала, в общем, случайно.

Телегинский лагерь закрыли в пятьдесят седьмом. Зэков поотправляли на Большую землю. Тем же, кто их охранял, предложили на выбор – или тоже ехать в Россию, куда-нибудь поближе к родне, там тянуть лямку дальше, или пенсия по выслуге лет – и живи как знаешь.

На окраине Магадана, возле аэропорта, был военный городок. Его построили в сорок первом году американцы. По многу раз в день они сажали здесь свои транспортные самолеты, под завязку груженные ленд-лизовской военной техникой и тушенкой. Теперь аэродром отдали вертушкам, но стоящую сбоку от крытой пупырчатым железом взлетной полосы контору и два десятка хороших теплых бараков оставили за Дальстроем. В них и давали комнаты решившим остаться. Многодетным даже по две.

“У Телегина в Магадане от того же Дальстроя была служебная квартира, но я, – говорила Галина Николаевна, – больше о Колыме слышать не хотела, и Телегин написал рапорт о досрочном выходе на пенсию. Написать-то написал, но отпускать его никто не спешил. В Дальстрое Телегину сказали, что снять его с воинского учета не могут. Он в списке тех, кто должен оставаться в Магадане до особого распоряжения министерства. Я была убита, но видела, что Телегин чего-то вроде этого ждал.

По Магадану уже год, не меньше, ходили слухи, что дальстроевское начальство будут судить. Вообще всю эмгэбэшную верхушку решено пустить под нож, кинув как кость собаке, объяснить народу, кто виноват во всей крови, а дальше прикрыть дело. Почему мне казалось, что о Телегине не вспомнят, сама не знаю, наверное, привыкла, что он никто – начальник маленького лагеря при таком же маленьком руднике.

А что прежде в Москве он был шишкой, комиссаром госбезопасности третьего ранга и во всем, что необходимо, чтобы это выслужить, участвовал, ни от чего не отказывался, я и думать забыла, считала, что он давно разжалован – уже десять лет простой капитан. По дальстроевским меркам – мелкая сошка. Но в Магадане были люди, которые его историю помнили, и отпускать его поначалу никто не собирался.