Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Конечно, я могла уехать одна, но он был в очень подавленном состоянии, и я понимала: если что случится, что уехала – себе не прощу. Так, пока я дома, он держался, а стоило уйти, начинал пить с самого утра. В том же пятьдесят седьмом году, пока я раздумывала, ехать или не ехать, против Телегина начали служебную проверку, мы уже понимали, что готовится арест – просто не хватает зацепки. Но проверка ничего не дала.

В сорок шестом году сам, почти восемь месяцев ожидая ареста, Телегин помягчал. Когда Берия, хоть и со скрипом, его отпустил, разжаловал и отправил начальником лагеря на Колыму, Телегин решил, что на его зоне никто лишний умирать не будет. Он во всех смыслах был служака, за рамки инструкции ни-ни, но чтобы из пайки и посылок обслуга не крала, следил, ворам тоже поприжал хвост. Завел неплохую больничку – в итоге смертность у него была куда меньше, чем средняя по Дальстрою. Зэки говорили, что на его зоне можно жить.

В общем, тут, на Колыме, за ним плохого не числилось. Однако те, кто его взял на карандаш, считали, что московская служба легко перевесит магаданскую неудачу. Но мужу, – продолжала Галина Николаевна, – снова повезло. Москва, когда поняла, что Дальстрой подсовывает ей какого-то задрипанного капитана, была недовольна. Сколько Магадан ни доказывал, что в прошлом за Телегиным много чего числилось, Лубянка решила, что это старая песня, и дело закрыли”.

Где-то за полгода до своей кончины Галина Николаевна стала рассказывать, что “когда отец понял, что мне не хватает нормальной церковной жизни, что без Телегина (муж умер в шестьдесят втором году) и без сына, который с тех пор, как выучился, не подает о себе никаких известий, мне тоскливо и обычная приходская жизнь, где я могла бы помогать в храме, стоять, например, за свечным ящиком, убираться, ухаживать за кем-нибудь из больных или сидеть с маленькими детьми, была бы на пользу, он возражать не стал. Сказал, что понимает, что мне это необходимо.

Я сначала думала о каких-то подпольных или полуподпольных приходах, мне казалось, что там отношения глубже, доверительнее, что общая опасность сплачивает людей. О нескольких таких приходах я знала, о батюшках, что там «правили», люди отзывались очень хорошо, но он отсоветовал. Сказал, что это особая жизнь, близость, конечно, есть, тут я права, но есть и бо́льшая жесткость, отгороженность от мира. Для меня, человека открытого, приноровиться будет нелегко.

Я уже давно не была такой открытой, как в детстве, научилась и врать, и таиться, в общем, некая повязанность друг с другом меня не пугала, наоборот, нравилась. И сейчас думаю, что отец просто не хотел, чтобы я попала под влияние одного из подобных батюшек. Может, ревновал или боялся, что окончательно отдалюсь. Так или иначе – отсоветовал. А потом предложил вариант, который меня устроил.

На Москве был довольно известный священник, когда-то из истинно православных. Но к моему времени он уже вернулся в Синод. Служил он в церкви Всех Святых, что на Знаменке. Тем не менее десять лет подполья наложили и на него, и на приход отпечаток. Община была спаянной, все друг другу очень преданны: получается, что я хотела. И вот отец порекомендовал мне этого батюшку, и я, – рассказывала Электра, – была так рада, что и спрашивать не стала, кто он и откуда отец его знает. Впрочем, он, по-моему, знал всех, и только через пару лет мне стало известно, что нашего батюшку он сам когда-то и крестил, и благословил на возвращение в Синод”.

Всё, связанное с отцом Игнатием, было для Электры очень важно и, чаевничая со мной, она возвращалась к этому снова и снова. Говорила: “Я тогда была еще сравнительно молодой женщиной, мне только-только исполнилось сорок лет. Но как жить после смерти Телегина, не знала. Ни как, ни для кого. Отношения с сыном были потеряны, еще когда я и муж жили в Магадане. Он писал, иногда звонил, но и только. К нам он не приезжал. В самом деле, что ему делать в Магадане? Учился он в Москве, затем в Киеве, потом и вовсе пропал.

Я, – Телегин на это намекал, – конечно, догадывалась, какой путь он выбрал, но что всё вот так сразу оборвется… Что сколько ни пытайся, никто не скажет, ни где он, ни что с ним, – не предполагала.

С тех пор как мы с Телегиным вернулись в Москву (я на несколько месяцев раньше), я с сыном виделась лишь несколько раз, последний – в 1961 году, когда мы чуть не два часа пробродили по Нескучному саду, а дальше Паша уже один поехал на вокзал. Мы в Москву возвращались, чтобы быть поближе к нему, – рассказывала Электра, – но, оказалось, зря. Впрочем, и в Магадане делать было нечего. Телегинский лагерь закрыли еще в пятьдесят седьмом, пенсию ему назначили самую маленькую, какая с его выслугой может быть. Он потом до конца своих дней подрабатывал: служил сторожем в Осоавиахиме и физкультуру преподавал в школе по соседству. Иначе, – рассказывала Электра, – было не прожить.

Когда мать в пятьдесят шестом году освободили, – продолжала Электра, – я хотела, чтобы она и отец вернулись в Протопоповский, но мать отказалась, и отец с ней согласился. У отца еще оставались какие-то деньги из заработанных с Петьком, мы им добавили, и мать на окраине Зарайска купила небольшой каменный дом – там они и поселились.

Жили мирно, впрочем, хотя от Москвы до Зарайска чуть больше сотни километров, я, и когда вернулась с Колымы, видела их редко. Мать была не рада, когда я приезжала – то ли до сих пор не могла простить Телегина, то ли я просто ее раздражала. Так, в общем, всё было вежливо, но в Москву я каждый раз возвращалась в тот же день. Отец в наши терки не вмешивался, был занят другим; впрочем, был ласков и, я думаю, не удерживал, боясь испортить отношения с матерью. Сажая меня в поезд, всегда сокрушался, что вот я только что приехала – и уже уезжаю.

Отец тогда много работал, спешил, было ясно, что если у них снова пойдет наперекосяк, ни одну из начатых работ доделать он не сумеет. Мать, как ни странно, была жизнью в Зарайске довольна. Она всегда мечтала быть женой неординарного человека, а тут выходило, что Жестовский, ее муж, и есть такой человек.

К этому времени он был уже очень чтим. Каждый день к нему – старцу Никифору – шли и шли люди. Всеми уважаемый монах и наставник, к помощи которого прибегали, когда уже ни на что не надеялись. И матери, хотя она оставалась человеком светским, это льстило; и вправду, с раннего утра у двери их дома толпились паломники.

Известность отца была так велика, что, несмотря на гонения на церковь, местная милиция как могла ограждала его от неприятностей. Старца Никифора всякий раз предупреждали, что вот завтра придут с проверкой, и желательно, чтобы никого постороннего в доме не было. Впрочем, начальник городской милиции – тоже его прихожанин – все чаще жаловался, что долго прикрывать старца не сможет, ему следовало бы перебраться в другой город.