Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И ясно, что Он бы исполнил приговор, если бы кроткий, мягкотелый Моисей не стал Его умолять отменить злое, говорить: “Прости им грех их. А если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал”. Конечно же, эти испоганенные страницы надо было вырвать, выдрать с мясом, начать всю Божественную историю заново, с чистого листа.

А семя Иакова можно было бы и не испепелять – пускай идет на все четыре стороны. Хочет обратно в Египет, к вожделенным горшкам с мясом, или дальше, как неприкаянное, бродит туда-сюда здесь, по Синаю. Мается, вспоминая манну и падающих с неба перепелов, которых было столько, что “Израиль” наконец наелся от пуза, наелся так, что на несчастных Божьих птичек и смотреть уже не мог.

Однако Господь поддается на уговоры Моисея, прощает народ, и измена у горы Синай делается прологом многих других, в числе их и в пустыне Фаран, около Кадеса.

Вспомни: когда общество разбило там стан, Господь распорядился, чтобы Моисей послал соглядатаев, по одному от каждого колена, всего двенадцать человек, высмотреть Ханаанскую землю, которую Он обещал отдать сынам Израилевым. Как ты знаешь, Игнатий, они возвратились через сорок дней и стали говорить, что в земле, которую им обетовал Господь, подлинно течет молоко и мед, но идти туда нельзя, потому что хананеи очень сильны, избранному народу Божию с ними не совладать. Унижая Господа, посланные твердили: “Мы были в глазах наших перед ними, как саранча. Таковы же были мы и в глазах их”.

Народ, как услышал про силу хананеев, поднял вопль, что Господь готовит ему верную смерть, что все они погибнут от меча, снова захотел вернуться в Египет. И вот, Игнатий, безбожники всё это читали, читали и говорят нам: “Ведь Он ведет народ по пустыне, ведет в светлое будущее, а решительности в Нем ни на грош”.

Пораженцев, саботажников, вредителей – тонны, а Он вместо того, чтобы ликвидировать их как класс, погневается-погневается – и простит. Ясное дело, народ слаб, но и Он смотрится не лучше. Опять же Его хваленая прозорливость. Какой же Он Всевидящий и Всезнающий, где Он только разыскал это жалкое пастушечье племя, которое и вправду, как саранча? Когда вокруг было столько издревле славных народов, которые, что ни год, шли в новый поход на все четыре стороны света и, где пройдут, камня на камне не оставят. Только пометят свой путь горами отрубленных голов, чтобы все знали, что они здешние земли повоевали и ушли с победой.

И нам нечего было ответить, потому что и сами мы думали, что Он лажанулся, не на ту лошадку поставил. И даже непонятно как – впрямь заблудился в трех соснах. И я на Его выбор смотрел с осуждением, бывало, что и с брезгливостью. А сейчас нет, сейчас я уже не думаю, что Он был неправ.

Вспомни, Игнатий, многострадального Иова. Вся его книга о том, как трудно жить человеку при Боге, рядом с Богом и во времена Бога. Вера в Единого Бога может всё в тебе поломать, пройти по тебе, как вышепомянутые сильные народы, пройти так, что камня на камне не останется, да вдобавок еще эти камни и раскидает. Сколько ни ходи туда-обратно, сколько ни ищи, ничего не соберешь. А все оттого, что прежде и ты сам, и твои чада и домочадцы жили язычниками; сыновья зачинались каждением идолам и тем же каждением преумножались стада, и так поколение за поколением, чуть не с сотворения мира.

И вот, как я сейчас понимаю, Господь много думал, как сделать, чтобы вера в нас вошла, но из старого повредила немногое; то есть чтобы она не сломала нас через колено, потому что сломанный человек – раб, а вера – свободный выбор. То есть Господь знал, что сразу с верой человеку не справиться, не освоить ее, с ней не совладать – оттого, как и всё живое, начал ее с семечка.

И еще Господь, чтобы нам было с Ним легче, чтобы Он был нам понятнее, в Писании то и дело говорит о Себе человеческими словами. Он Бог крепкий, Он и велик, и силен, но тут же ревнует, гневается. Как и мы, Он переменчив в настроении, может спешить. Бывает, что и нас понукает, торопит не знаю как. Мы искушаем, огорчаем Его своей слабостью, своей податливостью злу, и все-таки, несмотря на грех, мы до сих пор живы. Потому что Он человеколюбив, милосерд, премудр, главное же, что Он, Игнатий, по-прежнему готов нас прощать.

И все равно даже семечка веры в Единого Бога поначалу для человека было чересчур много. Языческое нутро сопротивлялось, не хотело ее в себя впускать. Ведь ты не хуже меня знаешь, Игнатий, что идолы не в капищах, не на горах, не в источниках и не в стволах старых деревьев, которые, может быть, росли еще при праотцах, – а в нас самих.

Семечко застревало у тебя в горле – ни туда, ни сюда – и ты харкал, харкал, пытаясь от него избавиться, наверное, в конце концов всё же бы выхаркал, но оно своими колючками цеплялось за бронхи и продолжало в тебе сидеть. Потом, когда, утомившись, ты засыпал, никто и не знает – как, оно провалилось дальше, в брюшину, и снова, сколько ты ни вставлял два пальца в рот, сколько ни пытался его выблевать, у тебя ничего не выходило.

Короче, так или иначе, это зернышко в тебя запало, укоренилось, шаг за шагом пошло в рост. Но и тут вело себя тихо, оттого еще долго ты думал, что, наверное, переварил его, слава богу, оно из тебя вышло. И, конечно, вера в Единого Бога росла в тебе не как ливанский кедр, скорее подобно виноградной лозе или даже стланику по сопкам возле холодного океана, где мало земли и совсем мало тепла, оттого ветры и корежат его, скручивают, гнут.

А еще вернее она росла точно так же, как племя Иакова со своими отарами овец и стадами коз бродило сорок лет по Синайской пустыне и Заиорданью. От колодца к колодцу, от одного пастбища, где еще осталась трава, к другому. Еще долгое время вера была в нас непрочна, хирела от грехов и от неправедного, могла и вовсе заглохнуть, наоборот, крепла, когда мы делали что-то доброе. Но в любом случае, прорастала только туда, где было свободное, незанятое место. И, устраиваясь, старалась никого не тревожить.

И так, чтобы она наконец вошла в силу, понадобилось, Игнатий, не два поколения, а двадцать два, может, и больше, но когда вошла, когда Иаков уже не мог сказать, где он, а где его вера, он и она – одно, за Единого Бога против Рима встал весь народ. Половина пала в битве, остальные ушли в изгнание, единственный скарб, что у них с собой был, – вера.

То есть вера тоже ушла в изгнание, так и скитается до сих пор. Но дело даже не в Иакове, а в том, что где теперь все эти Ассирии и Вавилоны, Египты и Римы? Нет их. След простыл. А отростки той самой лозы укоренились повсюду, никто, принявший в себя Единого Бога, уже и не помнит, что когда-то веровал иначе.

В общем, Игнатий, повторю, вера – штука неспешная, стадо овец нельзя гнать вскачь, они не шестерик лошадей. При подобном аллюре сразу падеж начнется. А мы еще в предыдущий век научились хорошо спорить, прямо в спорах главные вещи до конца додумывать и до конца, до самой последней правды, договаривать. В сущности, хорошие вещи – о равенстве, о справедливости и всеобщем счастье, даже о воскресении из мертвых – причем уже здесь, на земле, и всё – своими руками.