Вероника Кунгурцева - Киномеханика

Жека усиленно старалась припомнить, но, что касается расспросов Марата, то, видимо, она не придала им никакого значения, и тот разговор, который четко запечатлелся в памяти Марата, напрочь вылетел у нее из головы, и он облегченно вздохнул, когда девушка, покачав зеркально причесанной рыжей головкой, сказала: «Нет, про то, где Адик будет сидеть, никто не спрашивал».

Голубев потянул себя за толстую нижнюю губу и горестно кивнул: «Ну что ж!»

— Видите, как у нас тут — целую статью можно написать в криминальную хронику! — хвастливо-язвительно воскликнула баба Шура, обращаясь к Александру Махонину. — Маньяк на маньяке сидит и маньяком погоняет! А я вот возьму, Прохор Петрович, и к вашему начальству обращусь: что-то вы совсем распоясались — пускай вас укоротят маленько, а тезка, как главный редактор партийной газеты «Правда Севера», поможет мне жалобу написать. — И Александра Тихоновна со значением кивнула мужу убитой Лоры.

Но Александр, пожимая плечами, проговорил:

— Тут какая-то ошибка: я не главный редактор, я — главный электрик на заводе. Хотя при нашей длинной полярной ночи тот, кто отвечает за электричество, может, и поглавнее будет главного-то редактора. Но всё же я не главный редактор, да и жалобы писать не умею, так что простите великодушно…

Баба Шура поджала губы и переглянулась с Коростелкиной. Весь ее вид говорил: вот и верь после этого людям! Эля заморгала и опустила голову — наверняка профессия отца была тайной за семью печатями, о которой мать не велела ей распространяться.

— Мне бы тело жены забрать да поскорей улететь отсюда с дочкой. Но завтра воскресенье — боюсь, морг не работает. («Поможем, поможем вам, я же сказал», — вклинился следователь в заявления электрика.) Не знаю, зачем Лариса сюда ездила каждый год: в Салехарде климат не позволяет и шею напоказ выставить — не то что пуп заголить, у нас при нашей холодрыге в толстых штанах да с длинным рукавом ходишь круглый год, и загар-то ее южный никто не видел…

— Кроме тебя! — крикнул зэк с обожженной левой половиной лица. Кое-кто из уголовной компании заржал, но под взглядом Юсуфа все примолкли.

Глухой старательно прислушивался к происходящему, на лице его было написано страдальческое «не слышу, громче!». Тоня опять вылезла из-за стола, а Паша, видимо еще не очень хорошо изучившая язык жестов, не всё могла перевести слабослышащему. Тогда опьяневший гид-садовод во весь голос заявил о том, что волновало лично его:

— А у меня кто-то гусениц олеандрового бражника украл, представляете?

— Конечно, это преступление века! — не выдержав, опять заржал уголовник с обожженным лицом.

— Они уже готовы были стать куколками, — не услышав язвительного замечания, проговорил Герман.

— А что испытывает гусеница перед превращением в куколку? Может, инфаркт? — спросила вернувшаяся Тоня, но не растолковала отцу того, что произнесла, и Глухой продолжал гнуть свое:

— Прямо из каморки — двери-то не закрываются, да и окна: полсотни экземпляров, такая жалость! Знаете, товарищи, я представляю, как они летят. Ночью. Бесшумно. Никого не тревожа. Африканки. Тут для них север и зима, которая их погубит. А для шумных ненасытных курортниц — юг.

— Ладно тебе, Гера, им неинтересно: разве что про ненасытных курортниц послушали бы. Давай лучше выпьем за Владика, — перебил садовника фронтовик, наглядно продемонстрировав, как надо выпить. Но гид не сдавался, он продолжал во всеуслышание:

— Мужики, можно спешить на свидание, если помнишь время и место цветения, — и кивнул на ближайшие цветущие кусты. — Я ощущал и видел город, как птицы: в виде ботанической карты. Правда, люди обламывали саговник. Я ненавидел таких. Но, в общем-то, люди меня не волновали, пока у меня не раскрылись глаза и я не понял, что и за частью деревьев стоят они, как снайперы в военном кино, привязавшие ветки к каскам. И среди чайных кустов прятался Иуда! Как ни смешно звучит это на первый взгляд, но малярийный комар и был ангелом с обращающим мечом. Ангел был рядом, он был видим, слышим и близок, но его не замечали; голос у ангела был тихий, и звали ангела Анофелес. Его победили завербованные человеком рыбки гамбузии и эвкалипты. Плюс керосин, бывший некогда нефтью, бывшей водорослями. Не важно, какие фамилии носили эти люди: не будь Красновых и Соколовых, — то же самое сделали бы Беловы и Орловы. Человек поселил рознь в природе, бросая одни виды на борьбу с другими. Эвкалипты — насосы, тянущие из земли воду. В прошлом году «насосы» померзли: набеги морозных орд — как расплата за подселение в рай, прорыв холодных воздушных масс, десанты полуразумных смерчей, пошедших в атаку на парк «Южные культуры». Черкес Морозко, побивающий эвкалипты. Да, товарищи, только узкие бледные воронки смерчей и грозовое небо наполняют эту приторную сиропную воду нашего моря газом хоть какой-то интриги. Если бы оползнями Чёрное море круто обрушило берег, не было бы ни пляжей, ни железных дорог, ни аэродромов, ни отдыхающих. Только скалы с гнездами диких птиц. Хорошо!

Зэк с наполовину обожженным лицом, видимо исполнявший обязанности клоуна в клане уголовников, встал и нарочито зааплодировал, но Черкес, усадив его: «Ша, Копченый!», тоже поднялся и крикнул:

— А ты мне нравишься, садовник! Да, самая дикая фантазия эсэсовца-художника не создала еще картины «Черкесы, загорающие на черноморских пляжах», хотя пляжи и тогда были. Девочка, передай отцу: он — Шабле! — крикнул рецидивист Тоне. — За него пью! — и уточнил: — В наших мифах есть такой герой — змееборец, вечно побеждающий вечно воскресающее зло.

— Нет, глухарь не будет со змеями бороться, он их любит больше, чем родных детей, — негромко сказала Жека, обращаясь к рядом сидящему Стерху. — Да он сам — змея. Глухарь — это же желтопузик, змеевидная ящерица.

А Юсуф, не обращая внимания на шум в углу, продолжал:

— А Дудукуш — наша птица счастья. Говорят, где-то глубоко, в пещерах Бытхи, припрятанная убыхами, стоит статуя золотой богини с птичьей головой. Ведь наша горбатая гора и посвящена золотой богине. Птица счастья… послезавтрашнего дня. За нее тоже выпью! Прости, Адик, друг! Ты не сумел ее приручить — обошли тебя.

Следователь, который о чём-то перешептывался с Александром Махониным, тем не менее отслеживал всё происходящее за столом. Он повернулся к рецидивисту и спросил:

— Черкес, а ты знал Левину? Легендарная была личность: она резала заточенным ногтем большого пальца левой руки полиэтиленовые пакеты, как только они появились в обороте. Улика была явной, если сравнить ноготь левой руки с ногтем на правой, но никто не мог ее разглядеть, — и вдруг Прохор Петрович повернулся к отцу Адика, показывая пальцем на сарай на взгорье, под «семью братьями»: