Вероника Кунгурцева - Киномеханика

— Ты же можешь не слушаться их — и сбежать к своему Чёрному морю! А меня это место не греет — зимой, помнится, особенная тоска. Что остается после мыльного пузыря, когда он лопнет? Мокрое место.

— А я люблю нашу зиму! Космы туманов, цепляющиеся за багряно-желтые леса. Курорт в несезон — изнанка рая, неведомая отдыхающим, как обратная сторона Луны. А на морских картах Батуми (и наш город недалеко ушел!) — одно из самых синюшных, то есть влажных, мест на земле. Синюшных, как я, и… влажных. — Опять раздался колокольчиковый смешок, сзывающий на пир желаний, и Марат поморщился. — А ты уехать хочешь! БАМ — это трамплин для прыжка в Москву? Женька сделает тебя членом Союза художников, выбьет тебе дополнительную жилплощадь, якобы под мастерскую, а сама наплодит детей, которые будут играть в прятки за мольбертами и подмешивать слюни тебе в палитру. Ей не нужны психопаты вроде Гогена или Ван Гога. Она знаешь, что сказала сегодня Шуре? Что испытала ужас при виде нашего с ней портрета и не могла отделаться от впечатления, что это наша с ней мать… А ты говорил ей, что она редкая женщина, которую злоба украшает?

— Наверное, говорил, — прозвучало после паузы. — Это тогда, после истории с купальником. Она сказала, что я должен был влепить Адику пощечину, а я, мол, всем этим любовался. Потом ей набросок мой не понравился: огромное полотно, где она рыжей точкой поднимается по лестнице, а я как будто стою со своим мольбертом в волнах — воображаемый перенос точки зрения. Совсем ей это не понравилось. Говорит, что на БАМе всю эту шелуху с меня сдует.

— Уехать, чтобы не хоронить родную сестру, — это, по-моему, последняя степень малодушия. Конечно, плевать мне, какая я в гробу буду лежать. Лучше всего мне с отцом, чем со всеми вами. Он смотрит на жизнь как Брэм.

Оса в теле медведки — это знание меняет мораль, шатает нормы; он мне, маленькой, показал, как самка, спариваясь с богомолом, съедает самца. Он всё объяснял и совершал необъяснимые поступки. Я ничего не успеваю. Скажи: почему мои последние дни должны быть похожи на фарс? Вот счастье: быть приговоренной на свободе, где все тебя донимают и просто цветущим видом напоминают о конце. Что было бы, если б смертник ожидал приговора в проходной комнате, в камере с входом и выходом, где все бы к нему приставали? Ну, готова картина? Ты сказал, что остались последние штрихи. Ты закончил наконец мой портрет… с ее телом? Покажи наконец мне меня!

— Еще бы немного поправить… Ну да ладно. Если ты так торопишься…

— Да, я очень спешу.

После тишины, повисшей в подвале, Тоня заключила:

— На памятник сгодится. Ты это хорошо подметил: у меня с рождения в жилах течет жгучая брюнетка в образе Клеопатры. Пусть так и будет. Русичка принесла мне аттестат зрелости, когда мне исполнилось шестнадцать — возраст заката. У меня был приступ хохота, Шурка уже хотела «скорую помощь» вызывать, она же чуть что — «скорую»! Старушка-врач, сказавшая бабке, что мне паспорт не понадобится, «ну, в лучшем случае она успеет его получить», уже умерла. Раньше меня. И я всё-таки пошла и сфотографировалась на свидетельство о смерти… то есть на паспорт. А русичка, когда приходила, — учителя меня на дому посещали, знаешь? — хорошо ко мне относилась, была строга, никаких поблажек в связи с тем, что мне грамотность нужна на очень короткий срок, она говорила: застенчивость и неудовлетворенность собой теперь презрительно называют закомплексованностью, я не знаю, как это перевести на русский: «Я тебе русским языком говорю: не комплексуй». А я уж сколько времени не комплексую! Спасибо тебе, художник, и за картину, и за эту ночь! Аж сердце заискрилось, будто его лобзиком подпиливали! Вот, значит, как это бывает: смешно по-своему. Как жаль, что я не умерла в твоих объятьях! А я надеялась! Видишь, не так уж я больна, оказывается. Бывают минуты, когда забываешь о смерти. Если в шестнадцать лет приходится уходить навсегда, хочется хлопнуть дверью! Если бы у меня вдруг появился любовник, то лучше знаков внимания он и придумать не мог, чем наэлектризовать убийствами атмосферу и отвлечь от меня внимание.

— Что ты хочешь этим сказать?!

— И запомни: ты — лучше Чёрного моря!

Подвальная дверь резко захлопнулась, будто холст разорвали. Марат так резво вскочил, что потянул ногу и, несколько подумав, захромал по направлению к выходу из кинозала. Подождал, но Тоня не появилась. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — гулко донеслось из кинотеатра. Поток зрителей готов был, сметая плотину двери, вырваться из темноты наружу и растечься по окрестным домам и санаториям, чтобы приступить к своей укромной жизни, но прежде уснуть и набраться сил для воскресенья. Марат поторопился вернуться к главному входу — дверь теперь оказалась отперта, но Тони нигде уже не было.

Марат прошел темными коридорами покинутого зрителями кинотеатра и спустился в подвал. Каморка Стерха была, как и в прошлые разы, ярко освещена разномастными электроприборами. Художник вытащил ботинки из какого-то узкого шкафа-пенала и подал ему со словами:

— Ты не в горы уходишь, Алитет?

— Нет, в море. На рыболовецкий траулер завербовался. «Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда», — пропел Марат.

— Тоня сказала про тебя, что ты такой же ряженый, как здешняя природа. Мол, по твоим одежкам сразу понятно, кто ты и откуда сбежал. Эй, а попрощаться?

Марат шутовски раскланялся, повозив над полом ботинком с распустившимся шнурком, точно шляпой с пером. Мысленно он возразил ей, что настоящие сибирские охотники считают особым шиком ходить по-цыгански в рванье и обносках и составлять свои туалеты из разнокалиберных предметов, при этом оружие у них дорогое и хорошо смазанное. Кажется, и черкесы придерживались таких же понятий. К тому же он не в руках милиции, и этот немой аргумент перевешивает все ее доводы и домыслы, которыми она поделилась с тем, кто обрезал ее крашенную басмой косу. Он не отрицал, что порой женская проницательность превосходит его конспиративные навыки нелегала, но в то же время зачастую они не замечали привычных вещей, чем он и пользовался.

— Да, совсем забыл, — вдогонку крикнул Стерх, — она ведь книжку тебе оставила — наверное, ужасно скучную: «Эндемики и экзоты Черноморского побережья Кавказа». Возьмешь?

Марат кивнул. Брошюра была не толстая и удобного формата. Он сунул ее покамест под мышку, спросив, не сказала ли Тоня чего-нибудь, оставляя для него этот дар. Художник шел за ним, говоря, что нет, ничего, только книжку просила передать. Марат задумался: почему она решила сделать ему подарок? Догадалась, что он собирается исчезнуть?