Вероника Кунгурцева - Киномеханика

— Я смотрю, ты подновил свою хибарку, дядь Коль…

— Да, заднюю стенку пришлось поменять — оползень съел. Не знаю, надолго ли… Как бы совсем не уполз сараюшка. Как ты укрепишь землю? Выроешь канаву, но гарантии нет. И что — сорок метров буронабивной сваи забивать, чтобы ветхий сарай держался? Да эта свая сто таких сараев стоит!

— Помню, ты говорил, что фатэра выселила родня-то из фатеры. Мол, Раиса развела гигиену: ни сморкнуться, ни ругнуться гегемону. Теперь вернуться сможешь в квартиру, отдыхающих — за борт, наведешь там свои порядки…

— А ты всё про квартиру, эх, следователь! — воскликнул в сердцах смершевец. — Да на кой ляд она мне, одному!

— Не знаю, дядя Коля, на кой ляд, но мне доподлинно известно, что Адик подозревал тебя в том, что ты выкопал его клад. А копал он, по донесениям соседей, как раз в области сарая — люди еще удивлялись: может, виноград вздумал уголовник сажать, да как-то поздно уже или, наоборот, рано: весной сажают «изабеллу» или осенью.

— Да, была у него такая дурость, паранойя называется: всех стал подозревать, даже отца родного. Пока на нарах загорал, много-де чего наслушался. Ты, мол, тут землекопом не подрабатывал? За чужой порядок и убить могут — это он грозил кому — мне, мне грозил! Мол, я валюту выкопал, чтобы он после зоны на трудовой путь встал. Вот такие у него были мысли, следователь, а не такие, как у тебя: мол, я сына с женой угрохал, чтобы одному раскидисто жить в двухкомнатной квартире, а валюту прибрал, видимо, ожидая реставрации капитализма. Это ж додуматься надо!

— Но так факты утверждают: выходит, фронтовик, что, обновляя стену, копая канаву для фундамента, ты наткнулся на портфель с валютой…

— А мне всё равно, гражданин начальник, что там твои факты утверждают и что ты там себе думаешь! — крикнул дядя Коля Зотов, будто разговаривал не со следователем, а с Глухим. — У меня было предчувствие, что мой сын приведет меня в камеру. Только не предполагал я, что по обвинению в его убийстве!

— Это красноречие оставь для последнего слова.

— Хотел бы я выйти на настоящего убийцу и в лицо ему поглядеть! Ведь правда-то в глазах! А он, Владик, такой смерти и искал, как на войне. И получил! А баба моя, мать-то его, во всём этом вообще лишняя была. И еще эта — курортница, не пришей кобыле хвост! Правда не в том, что преступник должен быть изобличен, а в том, что я зажился. Залочивался на лаврах фронтовик! А то, что меня посадят, будет справедливо. Других сажал — теперь сам посиди! Это хорошо! Это так и нужно! Только всё же не пойму: зачем? Не может быть, чтобы мне, старперу, мозги вправить. Иногда кажется, будто кто-то в мою защиту действует, — исполнение желаний, о которых не хватало смелости даже подумать… Чужой человек, а позаботился лучше, чем о родном. Когда это началось — смерти, — жизнью дохнуло, кровь в жилах заиграла!

— Хорош, хорош, поговорим теперь в другом месте, пошли, Николай Зотов, вот ордер на твой арест, — торопливо заключил следователь, показывая выправленную бумагу, на которую смершевец едва взглянул.

Старый сиделец Петрик показывал в Учреждении огромное насекомое на подламывающихся ногах, нечто среднее между тощей долговязой мухой и сенокосцем. Называлось оно малярийным комаром, в то время как при ближайшем рассмотрении оказалось, что у насекомого нет кровососущего хоботка — это был совершенно безвредный комар-долгоножек. Этот пример Петрик использовал как образчик стереотипа. Но Марата сейчас кольнуло то, что про малярийного комара анофелеса заговорил и Глухой, после чего ему тотчас вспомнился этот пример с ложным именем, которое таило ложную же угрозу.

Но прежде, чем увести Николая Зотова, следователь отправил его в сарай, велев собраться, а то, мол, кто тебе вещи принесет в КПЗ, родных-то теперь у тебя никого, — и на десять минут он его оставит, надо кое с кем переговорить. «Но гляди, дядя Коля, без самодеятельности: не вздумай, солдат, бежать от своих, я тебе доверяю», — услышал Марат, пристроившийся за Голубевым и арестантом в толпе расходившихся с поминок с неожиданным финалом. Звучали фразы: «Коль хозяина застолья арестовали, вроде как оставаться неприлично». — «Да, и мы тоже пошли». — «Вот тебе и дядя Коля! Вот тебе и фронтовик!» — «Да он же из СМЕРШа, им убить — что тебе плюнуть и растереть!» — «Немая сцена: приехал следователь-ревизор и всех расставил по местам!»

Следователь незаметно кивнул Черкесу: задержись, надо перетереть — и оба вышли из общего потока и свернули в заросли олеандра, к беседке. Нечего говорить, что Марат затесался туда же и присел в кустах, сжавшись до размеров пня, — становиться невидимым его учил сиделец Сундук.

— Фронтовика я не отдам, — говорил Голубев. — Я-то знаю, что это не он. Дядя Коля, хоть в СМЕРШе и служил, не спец по ядам и по бабам. Да выше меня знатоки есть — так те прямо говорят: логика событий такова, что либо он в камере, либо в морге. Если он не следующая жертва, значит, убийца. Упек я его, чтоб не убили случаем. Пускай лучше в камере, от греха подальше. Мое условие, Черкес, такое: это — последнее убийство, иначе по третьей ходке пойдешь. На твоей территории психопат-гастролер завелся. Причем я думаю, что он был на поминках Адика. Да, так мне кажется. Туда ведь и отдыхающие затесались — кого только не было! Ты охотник — ты и выслеживай бешеную лису.

— А если я его завалю?

— Без тела, Черкес. Нет тела — нет и дела. Прошу как честного вора: останови этот беспредел. Я в долгу не останусь.

Двое покинули беседку, Марат рванул в сторону, во тьму, но споткнулся больной ногой о выгнутый корень и упал, а поднявшись, оказался лицом к лицу с Прохором Петровичем, позади которого маячил рецидивист.

— А ты чего тут ошиваешься, босявка?

— Это той девочки Эли товарищ, — подсказал Юсуф (помощь подоспела, откуда не ждали! Черкес и впрямь, видимо, думал, что он друг ребенка) и закончил: — Что с этого фантомаса взять, кроме анализов?

Но Голубев еще раз внимательно вгляделся в лицо Марата — свет падал от окон дома на склоне: включили электричество вернувшиеся с поминок, — так что тому пришлось состроить физиономию отличника боевой и политической подготовки, хоть на доску почета вешай: глаза сощурены и широкая обезоруживающая улыбка безгубого рта.

— Ладно, иди!

Марат не заставил себя ждать, заторопившись в сторону кинотеатра, а вслед ему неслось: «А ты ведь не из этого дома? Ты с кем вообще?»

С кем он… Марат шипел в бессильной злобе, как окурок под моросящим дождем. Старший инструктор Петрик утверждал, что такие, как они, находятся между блюстителями и нарушителями порядка. От первых уклоняешься в тень, от вторых выходишь на свет. Справа многоголовая Система, слева уголовники — не поймешь, кто хитрей и опасней. Он так бездарно сейчас подставился, его почти раскрыли — причем он ведь чувствовал, да что там — знал: Голубев доберется до него, а стоит следователю отправиться сейчас в прокуратуру, зайти в свой кабинет — и он наверняка увидит на краю стола в стопке дел разыскиваемых, на которых пришла ориентировка, фотографию Марата, а под ней его нелицеприятную характеристику, которую писала Кастелянша, чья карьера росла вместе со сроком Марата, и в конце концов, заочно выучившись, она дотянулась до должности Директрисы (прежнюю отправили на пенсию). Оставалась еще надежда, что Голубеву не до него: пока оформит дядю Колю в КПЗ, а тут, глядишь, прибудет московская бригада следователей, которую надо встречать, а после сопровождать, — есть, есть у него еще время. Немного, но есть. Маленькая передышка. Да и следователь по особо важным делам станет ли с ним возиться?! Если имеется хоть малейшая вероятность его причастности к серии убийств, то станет!