Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Стог соломы на соседнем поле Василий еще вечером подметил. Не часто, но все-таки в середине ночи, когда глаза слипаются, веки тяжелеют, будто кто на них пятаки положил, Василий на полчаса, не больше, забывался сном. Вставал после этого, будто росой умытый, со светлой головой. А сегодня вроде сам бог повелел ему отдых устроить. Но разговор утром с бригадиром учинить надо. Пусть решает с этим калымщиком, бабьим угодником, который может и свою совесть пополам водой разбавить.

Василий разрыл яму в скирде и уже было хотел улечься в пахучую ржаную солому, как увидел рядом слегка закиданную нишу. Запустил в нее руку, пальцы наткнулись на что-то твердое. Разрыл нишу поглубже и глазам не поверил. В стогу стояли пять мешков зерна. Василий вытащил мешки, набитые, как оказалось, пшеницей, уселся на них, закурил. Вот новость так новость. И правду говорят: кто пашет, а кто шапкой машет. Не теряются землячки. В колхозе на трудодни ни килограмма зерна еще не давали, а эти уже успели, сволочи. Василий в сердцах даже сплюнул.

Осветив мешки спичкой, увидел на одном из них знакомые литеры ПВЕ, что означало «Пекшин Василий Егорович». В прошлом году ездил он на мельницу, сам краской буквы намалевал, чтоб не перепутать.

…В деревню Василий пришел уже на рассвете. Багровым блином растекалась на востоке заря, и лицо у Василия от злости и быстрой ходьбы тоже было кумачовым. Варвара, заспанная, в халате, открыла дверь, босиком протопала назад в комнату, спросила не оборачиваясь:

— Что-нибудь случилось?

— Ага, случилось, — начал Василий, — где у нас мешки?

— Какие мешки, Вася? — В тихом голосе жены угадывались тревога и заискивание.

«Знает, ишь, как собака, хвостом закрутила, — мелькнуло в голове Василия. — Не иначе их с братцем Колюшей работа». Видел Василий, как тот на прошлой неделе в обед к комбайнерам в поле припожаловал, ходил, ехидненько так улыбался.

— Ну вот что, Варвара, нашел я свои мешки в стоге, зерном набитые. Может быть, прикажешь домой привезти, как свои, законные? Клеймо-то с моей фамилией на них стоит.

Наверное, поняла Варвара, что темнить не стоит. Багровые всполохи на мужнином лице и на нее подействовали. Забегала по кухне, вскидывая руки, как подбитая утка крыльями.

— Заявлять, что ли, на родную жену пойдешь? Наша это работа, мы с Николаем комбайнеров уговорили насыпать.

И вдруг без остановки перешла на визгливый крик:

— А что ж, на тебя надеяться, передовик несчастный. От тебя не то что хлеба, литра керосина не дождешься. Лампу дома заправить нечем, по соседям бегаю, все смеются. Говорят: муж тракторист, а она в потемках сидит. А заявлять пойдешь — придется прописку менять. Небось помнишь, в чей дом в зятья пришел?

Тупым ножом полоснуло по сердцу. Опять вспомнила Варвара старое, попрекнула. В пятьдесят четвертом вернулся Василий из армии, а идти некуда. Домишко его родительский, заколоченный сухими жердинами, на мир будто косой смотрел. Так и не дождалась его со службы мать. Да и как дождаться: служба матросская выдалась долгая, почти шестилетняя, у черта на куличках — на Дальнем Востоке, а здоровье у матери, известное дело, какое. Правда, на третий день после смерти пришла телеграмма от родственников, да не ближний край, скоро не выберешься. И решил Василий не ехать на похороны, хоть в таких случаях и отпуск полагается.

Всю жизнь жалел мать Василий, да вот в последний миг не встал у ее изголовья, не бросил прощальный ком земли в могилу. Поначалу думал домой не возвращаться, не к чему — у остывшей печи не нагреешься. Но на последнем году службы защемило в груди, потянуло на родину, во сне все свою деревню видел, пруд посреди улицы, камыши и обязательно мать в огороде, в белом платочке. И хоть звали ребята из Ростова с собой, махнул на все Пекшин, взял литер до родной станции.

На той станции и встретил Варвару — приезжала за почтой. Пока семь километров на нерасторопной лошади тащились по ноябрьской грязи — обо всех деревенских новостях переговорили, кто женился, кто умер, кто в город подался, да какова она, жизнь нынче колхозная, а потом Варвара сказала, вроде и без участия:

— А тебе, Васенька, и голову приклонить некуда. Дом-то ваш и богом и людьми стоит забытый. Куда пойдешь-то?

— Мне бы, Варвара, на деревню одним глазком взглянуть, ночь переспать, завтра на могилы родительские сходить, а там что-нибудь придумаем. Одна голова не бедна. — И вдруг спросил неожиданно: — А переночевать солдата небось и ты пустишь?

— Пущу, коль просишься, — с хохотом ответила Варвара и обвела его каким-то странным взглядом.

И пока живут, попрекает Варвара, что тогда со станции солдата домой привезла. Привезла да как узлом спеленала — больше не выпустила. Через неделю в сельсовет сходили, расписались. Правда, секретарша, когда свидетельство о браке выписывала, спросила с ухмылочкой:

— А что, Варвара, не молод для тебя женишок-то? Как-никак на целых пять лет моложе.

— Ты не по годам считай, а по зубам, — зло отрезала Варвара, — зубы мой жених в морях все оставил.

Что правда, то правда, зубы от морской воды Василий успел растерять. Но и Варвара была не первой свежести.

Часто потом вспоминал Василий тот день. Нет, не напрасно Варвара про зубы говорила: зубы у нее крепкие оказались. Уж так вцепилась — клещами не оторвешь. Отдохнуть час-другой — не моги, в колхозе не рвись, а дома от зари до зари вкалывай. И работу всякий раз находила, подкладывала, как кусок пирога. А чуть что, напоминала: «Забываешь, в чьем доме живешь?»

У Василия материнская присказка из головы не выходила. Рассказывала та перед самой армией про жизнь в зятьях. Будто идет зять по лесу, а заяц осину грызет. Зять и спрашивает: «Как она, зайчик, осинка-то, горькая?» — «Да не горше, чем ты в зятьях живешь», — отвечает. Немудрая присказка, а верная.

Вот и сейчас напомнила, не удержалась, хоть сама виновата. От слов Варвары во рту в самом деле осинная горечь. И вдруг вскочил Василий как ужаленный, заговорил твердо, хоть и вполголоса:

— Ты чем же попрекаешь, а? Трудом да потом моим? На тебя да на брата твоего работал, его глотку вином заливал! Давай, Варвара, так договоримся: Васька Пекшин позор на себя принимать не будет. Что вы там с Колюней придумаете — не в моем столе ложки гремели. Но одно прошу — хлеб чтоб в колхозе был, на току или как по-другому сделаете. А я сейчас в сельский Совет пойду, пусть там тоже все знают.

Недолгая до сельсовета дорога, напрямик, через выгон, но шел Василий медленно, знал, что сельсоветчики только к восьми появятся, да и обдумать все хорошенько надо. Может, и в самом деле простить Варвару, как-никак за один стол садятся, а в деревне хлеба еще не густо. А с другой стороны, если каждый воровать начнет, от этого сытнее разве будет? Если каждый от общего каравая побольше куски рвать начнет, что останется?