Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Сказала Вера, как топором отрубила. Вот так Юрка оказался в Фоминском. На другой день после приезда в хутор отправился осматриваться и пришел к выводу: ничего, люди не бедствуют, жить можно. Даром что безлесная сторона, а дома деревянные, в крест рубленные, шалевкой отделанные, железные крыши всеми цветами радуги сверкают. Если с высоты смотреть, то веселый калейдоскоп получается, в осеннем лесу грибы так торчат из-под листьев, переливаются красками.

— Все, Вера, якорь бросаем, — сказал Юрка, возвратившись домой, — хуторок мне ваш приглянулся.

— И давно бы надо. Неужели, когда свадьба была, не заметил?

— Ну, мать, тогда мне не до этого было. На тебя только и смотрел.

Теща, узнав о Юркином решении, перекрестилась троекратно, проговорила:

— Слава богу, хоть на старости лет мужик в доме появился. — Для нее, солдатской вдовы, это самым главным было.

На следующий день вышел с Юркой небольшой конфуз. С утра отправился он на работу устраиваться. Подходит к конторе отделения, видит: сидят на завалинке человек десять, курят в ожидании наряда. Поравнявшись, Юрка руку к картузу кинул:

— Здорово, мужики!

Из толпы выступил один, в фуражке военной, в бушлате, с лица розовый, хоть прикуривай (потом Юрка узнал — Сергей Дубов).

— А где это вы мужиков увидели?

— Как где? Разве теперь мужицкое сословие в брюках не ходит? — не растерялся Юрка.

— В хуторах, братец, казаки живут…

Наверное, Юрка не первый на такую удочку попался. Грохнул карагод так, что в конторе оконца перезвоном ответили. Однако смущение у Юрки недолго длилось.

— Времена кончились — шашками махать…

Почувствовал он — пришла очередь хуторянам смутиться. В ту же минуту на пороге появился управляющий Семен Петрович, видный мужик, лет под сорок, с загаром бронзовым, руки что две лопаты. Команды четко отдал, Юрке это понравилось, потом к нему обратился. Столковались они быстро: трактористов в отделении не хватало.

— Казаков много, а трактористов мало? — не удержался Юрка.

— Значит, и тебя обстреляли? Это у наших казачков модно стало. Да шутка все это, розыгрыш. Ничего, Глазков, будешь хорошо работать, мы тебя тоже в казаки примем за два мешка ржи, понял? — весело загоготал управляющий.

Юрке Семен Петрович сразу понравился. С веселым человеком и работать приятно, веселье силу придает, по себе известно.

Но через неделю еще открылась одна черта Семена Петровича. На весеннем севе «эстафета» из совхоза пришла, глянул Юрка и ахнул. Если верить цифрам, отделение «Заря» сев закончило.

В обед приехал Семен Петрович в поле, из «газика» ноги в начищенных сапогах — хоть как в зеркало глядись — выставил, высадить бережно, словно горшок из печи свое тело собрался, а Юрка уже к машине, руку под козырек по-парадному вскинул, дурашливо гаркнул:

— Поздравляю, Семен Петрович, с трудовой победой!

— С какой такой победой, Глазков?

— С окончанием весеннего сева…

Управляющий хмыкнул, скривился, будто горчицей поперхнулся, заморгал удивленно.

— «Эстафет» не читаете, Семен Петрович! Во вчерашней сводке напечатано: отделение «Заря» сев на сто процентов выполнило. Разве вы не видели?

— Видел, видел… Только что от этого?

— Как что — почет и уважение! Начальство совхозное, оно тоже «эстафетки» перед обедом почитывает. Глаз кинет, а там — ого! — «Заря» с севом, как повар с картошкой, разделалась, провела его за считанные часы… Готовьте, дорогие товарищи, поздравление славному трудовому коллективу и лично дорогому Семену Петровичу.

До этого управляющий улыбался, а тут точно током его прожгло, дверцу рванул на себя и только крикнул:

— У тебя не спросились, как поступать, да? — И машина, раза два подпрыгнув на глыбах, тронулась к дороге.

Сеяльщики обступили Юрку, начали хихикать, перемаргиваться.

— Испортил ты, Юрка, управу настроение, — вступился в разговор Вячеслав Парамонов, — но, видно, плохо ты его знаешь. Наш Семен Петрович — большой специалист по рапортам. У него правило святое — чтоб в сводке порядок был. Сев ли, уборка — «Заря» впереди. Даже если сегодня кто из района приедет. Семен Петрович и глазом не моргнет, скажет: «Края отсеваем». Мы один год вот так в поле выехали, а дня через четыре смотрим — рапорт в газете: отсеялись. А сеять ох сколько еще предстояло! К тому же дожди пошли. Но Семен Петрович не стушевался. Дожди кончились — шагом марш в поле: «края обсевать», а «краев» тех тысячи две гектаров. У нас был учетчик Николай Якорев, так тот ему однажды говорит: «Знаете, Семен, Петрович, как такое называется? Очко и втирательство».

— А где он сейчас, этот Якорев?

— Был, да весь вышел. Уехал из совхоза. Семен ему эту дерзость не простил. Два раза на тракторе к своему дому в обед подъехал, а Семен Петрович на карандашик, да в приказ: из зарплаты за неправильное использование техники. Месяц отработал, а получать — ноль-ноль целых. Так что ты тоже поосторожнее шути, Глазков, понял?

— Ну, мне терять нечего, кроме трактора.

Больше всех работ Юрка любил уборку. На комбайне в хлеб войдешь — ни дать ни взять на самолете летишь, а под тобой облака с отливом золотым, и запах сухой соломы душу волнует.

В уборку, замечал Юрка, человек добрее становится, словно впитывает в себя шафранную мягкость полей. Перед выездом в поле даже Семен Петрович весеннюю размолвку забыл:

— Ну, Глазков, жду ударной работы от тебя. Справишься, соберем осенью круг, примем тебя в казаки — и перепахивай жизнь в хуторе на свой лад.

Хоть Юрка и не совсем понял, о чем говорил Семен Петрович, а на душе приятность осталась. Поэтому — работа в первые дни спорилась. А вечером при фарах соберет Семен Петрович комбайны в круг, одеяло байковое в середину, газетки расстелит, а на них огурцы, картошку с парком, хлеб горкой, а в центр, как ось, две-три бутылки водки. Сам и первый тост говорит:

— Спасибо вам, работнички. Опять в грязь лицом не ударили, не подвели. Отделение по совхозу в первые выходит. Так что мой магарыч — аванец за работу ударную.

— Благодетельный ты казак, Семен Петрович, — начинал на правах звеньевого Петро Измайлов, — у тебя с нами хлеб-соль не делена. Уж ты для нас, а мы для тебя постараемся.

Может, и с ухмылкой говорил это Измайлов, только в темноте как увидишь!

Юрка до дармовой водки не большой охотник был, поэтому стакан брал в руки скорее для того, чтобы компанию не ломать. Это не прошло мимо Семена Петровича. Он в первый же вечер выговорил:

— Что-то ты, Глазков, на водку зло копишь, а? Знаешь, как поэт сказал? «Кто пил — ушел, кто пьет — уйдет, а разве тот бессмертен, кто не пьет?..» Ты что, здоровьем слаб или анонимщик?

Комбайнеры негромко хихикнули, довольные шуткой, а Юрка поначалу растерялся, что ответить. Только потом мысль пришла в голову, что никакой он не хворый и, упаси бог, анонимки писать не собирается, если потребуется, скажет в глаза, в карман за словом не полезет, а не пьет потому, что повода застолью не видит: если за каждый чих стаканом греметь — работать времени не останется. Подумать-подумал, а говорить воздержался: не тот момент. Не поняли бы его любители дармовщины. Хоть и противно на душе стало — промолчал.