Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Такого пожара здешняя земля не видела, пожалуй, со времен гражданской войны — черный тугой дым несло низко над землей, от него пыталось скрыться все живое — пыталось, но не могло, дым просачивался в легкие, выдавливал глаза, выворачивал людей наизнанку. Предрика — так тут испокон зовут председателей райисполкомов — Сергей Павлович Жестерев [1] С. П. Жестерев, замечу, так и не выправился после того пожара, занемог и ушел на пенсию. двое суток не спал, находясь в пламени, — хотя и считался в отпуске, на рыбалке, но какой там к черту отпуск! — не спал и Топорков.

Болело сердце. Не за себя, не за Доброе — с Добрым все было в порядке, только дым допекал, но это не беда, это полбеды, не за свой двор болело, а за тех, кто находился на пожаре. Он несколько раз выезжал на пожар, а потом возвращался — район-то, несмотря на беду, жил, работал, давал государству продукцию, за всем этим надо было следить.

Это была жизнь, как на фронте, то же напряжение, та же самоотдача. Пожар потушили, но следы его остались — в сердце, в больных глазах людей, в горьком горелом запахе, который долго еще не истаивал в воздухе, в тревожном молчании. И напоминали эти следы войну, грохот и смерть, людей, что мертво врылись в землю и остановили фронт недалеко от Добровского района, они перекинули мост из настоящего в прошлое, и мост этот был прочным, как ничто иное, Топорков ощутил себя рядом с солдатами, что стояли здесь в далеком сорок первом, сопоставил себя с ними и осознал: он ничем не поступился, ни в чем не дал сбоя, ходу назад, и вообще он такой же солдат, как и те парни.

Я рассказал о жизни первого секретаря райкома и писателя Владимира Топоркова, о том, кто он и что он, какова его суть, как порою бывает трудна его работа. Для непосвященного иногда вроде бы и неприметно — руководство большим районом, руководить надо ведь так, чтобы люди не ощущали нажима, направляющего перста, пресса, так сказать, а дело шло и спорилось, словно бы само по себе, как тележка по хорошо накатанной дороге, — все есть в этой работе, кроме одного — покоя. Покой, увы, Топоркову только снится.

Что же касается прозы, то в прозе Владимира Топоркова есть, мне кажется, живое дыхание, она дышит жизнью, правдой, ей я верю, даже если и встречаются в ней кое-какие огрехи. Если вы, дорогие читатели, не разделяете эту точку зрения — напишите, пожалуйста. Если разделяете — тоже напишите. Адрес издательства есть в выходных данных этой книги.

Деревня военной поры просыпалась рано, наполняла тишину скрипом калиток и ставен, ревом недоеных коров, голосистым петушиным криком. В небо упирались желто-зеленые столбы кизячного дыма, пахло парным молоком, спелым хлебом.

Настасья выхватила из-под судней лавки подойник, выскочила на улицу — босые ноги обожгло стылой росой. Корова Зорька неторопливо склонила к хозяйке голову, чуть слышно промычала, точно приветствовала. Была в этом каждодневном приветствии какая-то коровья душевность, выражение преданности и любви, и Настасья благодарно погладила Зорьку.

Потом Настасья гнала корову на выгон, цедила по глиняным горшкам молоко, лазила в погреб, бежала на огород, чтоб накопать картошки, собрать огурцов к завтраку. Эти немудреные, почти машинальные занятия тем не менее поглощали целиком. Но когда Настасья возвращалась в дом и принималась готовить завтрак, тяжкие думы звали к себе. Думы тоже были каждодневными, привычными, но от этого они не становились легче.

Первым делом вспомнила Настасья мужа Гаврилу. Сначала в воображении он встал во весь свой богатырский рост, подтянутый, в хромовых запыленных сапогах, гимнастерке, немного длинноватой, туго схваченной ремнем, затем, как в кино, возник крупный план, и перед глазами осталось только лицо, обветренное, с потрескавшимися губами, выгоревшими голубыми глазами, с белесыми бровями вразлет, с русыми волосами, чуть засеребрившимися на висках.

Гаврила воевал второй год, на южном направлении, был уже и ранен, но, как писал, не очень серьезно, поэтому отпуск ему не дали, а прямо из госпиталя отправили на фронт. И хорошо, что попал опять в свою часть. Настасья каждое письмо прочитывала по нескольку раз, с длинными остановками, то соглашаясь с мужем, то, наоборот, возражая, словно Гаврила сидел рядом за столом.

До мобилизации они прожили вместе десять лет, не сказать чтоб душа в душу, — на первых порах были и стычки с упреками, отчего потом дней по пять друг с другом не разговаривали, но до разрыва дело не доходило. Гаврила не мог себе представить дом без Настасьи, неутомимой хлопотуньи, у которой в руках все горит, а Настасья сравнивала мужа с надежной стеной, за которой тихо и спокойно, а без которой стоять бы на юру неприкаянной, как былинке в поле…

Гаврила работал охранником на железной дороге, ходил в черной шинели с зелеными петлицами. Работа у него была посменная, и Настасья любила, когда утром Гаврила приходил со станции, а путь неближний — километров семь наберется, устало снимал сапоги, садился к столу, шутил:

— Давай, Настасья, завтрак, без корма ночь ночевал…

Настасья водружала на стол ковригу деревенского хлеба с прижаренным капустным листом, дымящуюся картошку, соленые огурцы, бутылку растительного масла и усаживалась на лавку напротив мужа. Гаврила ел молча, сосредоточенно, с аппетитом, и на душе у Настасьи становилось спокойно и радостно. Ей казалось, что главное в семейной жизни — накормить мужа, услужить ему, и тогда все будет хорошо. Пришло это, наверное, от деревенских пересудов, которые ей приходилось слышать не раз, когда разваливалась семья. Собравшись на выгоне, бабы тараторили без умолку, и выходило, что какая-нибудь неудачница сама кругом виновата.

— Да как с ней, с Дарьей (Марьей или Антониной), жить, — говорили бабы, — когда она мужа в грош не ценит, даже завтрак ему приготовить не может, все швырком на стол подает.

Еще любила Настасья чистоту в доме. Мужнины гимнастерки стирала со щелоком, не пугаясь, что кожу на руках разъест, полоскать отправлялась на речку, колотила белье вальком, и этот перестук гулким эхом отзывался в прибрежных ольхах. А вечером, положив углей в утюг, выскакивала на улицу, размахивала им, пока не начинал идти едкий, до рези в глазах, дым. Соседка Клашка, управившись по хозяйству, останавливалась, молча глядела на это занятие, вытягивая губы в нитку, — такая у нее манера, — говорила:

— Как на свадьбу готовишь мужика своего, Настасья. Не боишься? На станции, там бабья разного косой коси. Как увидят твоего Гаврюху в гимнастерке нафабренной — приманят, не оторвешь.

Настасья сдержанно, одними краешками губ улыбалась.

— Мужик не воз, мимо дома не проедет…