Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— Так это о нем Анна Семеновна говорила?

Молча закивал головой Шамшеев, а потом на дверь рукой показал, вполголоса попросил:

— Нам бы еще воды ведро, а то скоро паровоз прицепят, а мне отходить из вагона нельзя, пока Анна Семеновна…

Дальше Настасья слушать не стала, ведро схватила, выскочила из вагона. Жаром угасающего летнего дня охватило тело, и эта теплота немного успокоила, уняла дрожь. И дорога до водокачки короче показалась, хоть шла Настасья обычным шагом, а не бегом, как в первый раз…

На обратном пути Шамшеев Настасью у вокзала встретил, заулыбался во весь рот, точно знакомы были они долгие годы, руку к ведру потянул, но Настасья ведро перекинула в другую руку, сказала:

— Сама справлюсь…

Шамшеев головой закрутил, заулыбался еще радостнее.

— Ну и помощницу бог дал, такую не догонишь. Ты хоть как на станции оказалась?

Рассказать ему, что ли, какая нужда ее на станцию привела, или промолчать лучше? Показались заботы ее до обидного маленькими против страданий этих адских, таких, что у нее, точно у раненой самой, с губ стон срывается… Тихо, одними губами, прошептала:

— Живу я тут недалеко… Мужик у меня тоже воюет, второй год пошел. Может, встречал где, Коновалов, он, Гаврила Коновалов?

— Эх, милочка, — Шамшеев вздохнул тяжело, до хриплого всхлипа в легких, — там сейчас вся Россия сошлась. Разве в такой круговерти различишь кого?

Настасья понимающе головой закивала, дескать, пустой вопрос задала, а Шамшеев продолжал:

— Хотя что я говорю? Бывает по-всякому. Анна Семеновна вон мужа своего встретила. Уже перед самой отправкой к нам должны были двух врачей прислать. И точно. Смотрим — по путям спешат к эшелону, в руках чемоданчики, шинелишки, все как положено. Я на Анну Семеновну глянул и понять не могу — белее халата лицо. Бросилась она навстречу, закричала, как птица подраненная, высокого капитана обняла, а у того тоже слезы из глаз, а ноги, точно подрубленные, кренделя выписывают. Вот как бывает. Им бы встречей своей — как-никак год не виделись — насладиться, да тут погрузка началась, налетели самолеты. Вот к ней вместе со счастьем и беда пришла. Тот раненый, Кирин, что в вагоне лежит, ведь он муж Анны Семеновны…

— Батюшки святы! — воскликнула Настасья. — Как же она терпит-то, силы-то ей как хватает?!

— А что поделаешь? Война, она всех уравняла, и мужиков и женщин, горе в один узел завязала.

Что-то колючее зашевелилось в груди, испарина на лбу выступила. Вспомнила Настасья, как она еще полчаса назад злобой исходила на эту женщину, и стало обжигающе стыдно, точно ее, как воровку, за руку схватили. Подойти, извиниться, чтоб плохого не думала? А может, и не нужны ей сейчас эти извинения, ей бы, бедняжке, свою ношу вынести, одолеть так, чтоб сердце на части не разорвалось.

Паровоз стоял во главе состава, попыхивал.

Анна Семеновна в дверях показалась, крикнула:

— Поскорее, Шамшеев, сейчас поедем! — И скрылась в вагоне.

Пожалуй, только в этот миг и разглядела ее Настасья, с ног до головы взглядом охватила. Была она молодая, это халат солидности прибавлял, а на лице и морщинок нет, детская припухлость не разгладилась, только к глазам тонкие ниточки подкрадываются.

Анна Семеновна снова появилась в двери, теперь уже с узелком Настасьи.

— Вещи ваши с нами могут уехать… Шамшеев, передай.

Шамшеев к двери прыжком подскочил.

— Не надо! — закричала Настасья. — Не надо, ради бога, прошу, себе возьмите! Масло у меня там коровье, свежее, оно пользительное для хворых, ради бога, прошу…

Шамшеев на месте запрыгал, голову на Анну Семеновну поднял, застыл, точно команды дожидался.

— Ради бога! — опять запричитала Настасья. — Ради бога!

— Платить у нас нечем, — сказала Анна Семеновна. — Сами понимаете.

— А и не надо, а и не надо…

— Я с ней рассчитаюсь, — вмешался Шамшеев. — Соли у меня немного осталось… В деревнях, пишут, с солью плохо. — И он кисет кожаный из кармана извлек, протянул Настасье: — Держи!

Хотела Настасья оттолкнуть кисет, но заметила, как сурово на нее сверху взглянула Анна Семеновна, точно взглядом приказ отдала, и она косынку с головы сдернула, в уголок пересыпала крупную, с фиолетовым отливом соль и уголок тот узлом перехватила. С добрую щепоть и оказалось всего соли, это мысленно Настасья отметила и тут же себя укорила: черт знает о чем думает, как последняя торговка.

Паровоз точно этого момента дожидался, рявкнул басовито, раскатисто, даром что маленький, а от гудка этого оглашенного Настасья даже вздрогнула. Состав тронулся, и Шамшеев уже на ходу в вагон прыгнул, рукой Настасье махнул. Заметила Настасья, что и Анна Семеновна в дверях махала рукой, и снова будто кто-то шершавой пятерней сдавил сердце…

Настасья стояла на путях долго. Скрылся за посадками состав, а слезы лились и лились из глаз. Настасья вытирала их уголком косынки.

Третью послевоенную осень мы с дедом Петром Макарычем жили вдвоем. Мать и сестра уехали на лесозаготовки, оставив нам полпуда ржаной муки, мешка три картошки да семьсот трудодней, выработанных в колхозе. Проснувшись, дед начинал разговор именно о трудоднях.

— Хорошую штуку какие-то умные головы придумали — трудодень! Не пропьешь, не потеряешь и в карман не положишь.

В голосе его угадывалась и досада, и ирония. Несмотря на свой десятилетний возраст, я понимал деда. Ведь это он каждое утро думал, что же такое сварганить, чтобы и мы были сыты, и полпуда муки как можно дольше не кончались.

Впрочем, через минуту он говорил другое:

— Ничего, сынок, получим хлебушек — заживем. Они, трудодни, как копилка…

Дед долго откашливался, трубно прочищая горло. Курильщик он был с большим стажем и эту свою утреннюю «процедуру» называл «прочистить паровоз». Паровоз он чистил минут десять, а потом, в чем спал — в подштанниках, давно потерявших свой первоначальный цвет, и такой же рубахе, — усаживался к столу и принимался за другую непременную утреннюю процедуру: доставал из-за загнетки большой трут, кресало, которое называл высекалкой, скорее потому, что из-под нее действительно во все стороны маленькими молниями сыпались веселые искры, и стального цвета кремень, принесенный дедом с железнодорожной станции.

Д-ж-и-к, д-ж-и-к — наполнялась комната противным звуком, и я окончательно просыпался. Добывание огня длилось долго. Пожалуй, минут десять проходило, пока комната наполнялась запахом паленого. Подув на вату, дед помещал трут в старую миску, скручивал козью ножку и блаженно закуривал.

— Ну, сейчас сороки полетят, — говорил он после нескольких затяжек.

«Сороками» дед величал вдов, которые, бедствуя в трудное послевоенное время из-за спичек, по утрам спешили к нему «за жаром».