Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

И действительно, хлопала уличная дверь, и на пороге вырастала привычная фигура в ватнике и сером платке, из-под которого и лица-то не было видно.

Дед, заслышав шаги в сенях, отворачивал голову к простенку.

— Дед, — кричал я ему (он был уже туговат на ухо), — тетя Варя пришла…

Дед не спеша поворачивался и цедил через усы:

— Здорово, сорока. Припожаловала?

Дед почему-то не любил тетю Варю. Скорее всего на ней он вымещал ту неприязнь, которую испытывал к семье Гаврилы Ивановича, нашего давнишнего соседа, хотя, по совести говоря, тетя Варя имела к нему отношение такое, про которое говорят: «Плетень горел, а мы ноги грели…» В далеком тридцатом году, когда умерли ее родители, девчонкой перешла она в семью Гаврилы Ивановича, да так и осталась, то ли падчерицей, то ли домработницей. А не любил дед своего соседа вот за что.

В голодный тридцать третий продал дед корову на рынке. Возвратился с базара, спрятал деньги в старый валенок, чтобы на другой день поехать в Шехмань купить хлеба, встал утром — в амбаре ни валенка, ни денег. Вор свою заметку не оставил, но дед грешил на Гаврилу Ивановича.

С тех пор встала между двумя соседями, как собака поперек тропы, вражда. И хотя давно покоились на кладбище и Гаврила Иванович, и его бабка, а хозяйкой в маленьком, словно гриб-масленок, домике стала успевшая постареть тетка Варя, дед не мог забыть свой валенок и пачку красных тридцаток, унесенных бог весть кем.

Не знаю, ведала ли об истории тетка Варя, но о том, что сосед Петр Макарович недолюбливал ее, наверняка догадывалась. И, может быть, она бы и не ходила каждое утро к занозистому соседу, да что поделаешь — нужда.

Дед обводил взглядом гостью, с миской шел на кухню, открывал русскую печь, брал пучок соломы. Потом вставлял дымящуюся вату в солому и начинал дуть. Со стороны казалось, что легкие у деда лопнут и глаза выскочат из орбит. Грудь его ходила как кузнечные мехи, глаза наливались кровью и становились похожими на вареные раковые шейки, прежде чем начинал играть на соломе яркий огонек.

Тетя Варя тем временем успевала и меня пощекотать, от чего я начинал неудержимо визжать, а бросив меня, бралась за веник и подметала комнату, поправляла занавески на окнах.

— А что, дед Петро, ваши пишут? — перейдя на кухню, спрашивала она.

— Что им писать? Легкой жизни захотели, мать их бог не любил. Оставили двух казаков дома и подались. Пишут, по восемьсот граммов хлеба на день получают. Это надо же — два фунта! Да от такого харча можно жиром заплыть, как пекинская утка.

— А работают как? — допытывалась тетка Варя.

— Деньги дадут — и дельце дадут. Три куба на каждого в день отдай. Камень да лес — чертов вес.

— Вот видишь, а ты им позавидовал, — сказала тетя Варя с укоризною, — небось не уткой, а серым воробышком от такой работы станешь. А по сколько хлеба пообещали в правлении за то, что бабы на лесозаготовки поехали?

— Пообещали рупь, да еще дадут. Иван Сергев, председатель, сказал: по три центнера, да знаешь, где тот хлеб, — в поле гниет. Совсем бог дураком слабоухим стал — дождь посылает не туда, где пыль, а туда, где был…

Дед принимался за обычное занятие, которое повторялось каждое утро, — ругать бога. Благо повод для этого был весомый — какую неделю подряд лил и лил дождь. Струи, как бельевые веревки, повисали над деревней, и дорога, которая уже давно расползлась от грязи, становилась сначала ручейком, а потом бурным потоком, на котором плясали буйную пляску дождевые капли. Был уже ноябрь, миновал наш престольный праздник — Кузьмы и Демьяна, а хлеба в скирдах мокли под дождем в поле, покрывались ярким малахитом. Да и молотилку МТС все никак не присылал. Наверное, оттого и добавлялось плохого настроения у деда.

Тетка Варя обычно не дожидалась конца дедовой ругани и, засунув под фуфайку консервную банку с горящими кизяками, убегала домой. На смену ей приходили другие бабы, раскланивались с дедом, и он, по-прежнему бурча что-нибудь под нос, насыпал «жару» в подставленные банки и чашки. Но настроение у него с каждым новым приходом улучшалось, жаворонком, легко и весело, поднималось вверх, и когда приходила Дашуха, дед уже был настроен, как он говорил, «на все сто».

— Ну что, красавица, опять проспала? Небось сон хороший снился, про мужиков, а вас, баб, медом не корми — дай до конца досмотреть…

Дашуха, конечно, никакой красавицей не была, вдовья судьба согнула ее в три погибели, да и сын Ленька-обормот, каких свет мало видел, но при дедовых словах улыбалась, сбрасывала с плеч шаль, как будто прямее становилась.

— Тоже мне, наговоришь, Макарыч! Про мужиков мне ни во сне, ни наяву мысли не идут. Они, такие мысли, натощак нечасто являются. — И, переходя к делу, спрашивала: — Что про молотьбу-то говорят?

— Говорили — не сварили. Прошлый раз был у меня участковый милиционер Кузьмин, толковал: в «Новом свете» застряли. Ничего не получается у них с молотьбой. Да и как оно получится, — дед опять стал серьезным, — когда льет, как пропасти ждет. Федька Мурин, говорят, весь почернел от злости. Им, эмтээсовским-то, тоже хочется — раз-раз и в дамки. А тут Михайлов день, а на дворе, а хлеб не молочен, И что за погода…

Дед начал опять было клясть бога и хляби небесные, но Дашуха, успевшая набрать уголья, уже на пороге сказала:

— Ленька вчера в газете прочитал — мороз ожидается…

— В газетах тоже ошибаются…

— Ну, это ты зря, Макарыч. Станет государство зря деньги тратить. Завели бы тогда таких вот, как наша Феклуша, баб десять — они бы и любую газету заменили.

Дед от удовольствия хмыкнул. Нечасто от Дашухи умные речи можно было услышать, а тут она в точку попала.

— Верно, верно, Дарья, толкуешь, Феклуша — что буйный ветер: всякую гадость с дороги во двор сметает.

Видно, Ленька и впрямь вычитал в газете точный прогноз. Дня через два, уже под самый Михайлов день, погода установилась, потянул ветерок с севера, и к вечеру на дороге подернулись ледком лужи, а утром схватило и пруд.

— Может, деда, мне сегодня в школу не ходить, вдруг молотьбу начнут? — спросил я.

— Не спеши в камыши, поживи в осоке, — скаламбурил дед.

…Признаться, мы, ребятишки, молотьбу ждали больше, чем взрослые. Выгод от этого было много. Главное, не надо было ходить в школу. Обычно утром, когда молотилка приходила в наш колхоз, Иван Сергеевич, председатель, даже не дав наряда, скакал на лошади в школу.

— Вот что, Александр Кузьмич, — говорил он нашему учителю, — ты уж извини, но эту неделю наши ребята в школу ходить не будут: сам понимаешь, молотьба. Первую заповедь выполнять будем, а там и на трудодни хлебушка намолотить надо. Вязки возить кому?

— Не могу, Иван Сергеевич. Сам знаешь, четверть только началась, от районо комиссию подослать обещали. Да и отстали ребята по программе: сам небось просил картошку помочь убрать.