Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

– Ах, горе-то какое, – говорила жена, неумело пеленая ребенка. А он только грустно шутил:

– Жизнь есть жизнь. А смерть есть смерть. Но, если сейчас вдруг умрешь, то и хоронить тебя не на что будет.

И однажды утром он пошел на кухню, снял с полки пустую банку из под кофе, взял старую заржавевшую финку двадцатилетней давности и, поставив ее вертикально вниз острием над крышкой, ударил молотком несколько раз.

«Это ему, – думал он. – Я ему сделаю копилку. Пусть только он живет».

Он подсчитал, что если каждый день откладывать всего тридцать копеек, через десять лет можно купить отдельную квартиру.

«Да, – думал он, – каких-нибудь десять лет – и все в порядке. Он будет жить лучше меня».

Прошло три месяца. Ребенок рос здоровым, он держал голову и уже во всю улыбался: смешно открывая рот, ликовал.

Все родители одинаковы: они стараются вызвать в своем ребенке улыбку. И жена улыбалась и говорила, но уже без слез и жалости, а с радостью:

– Милый, ну скажи – агу.

Ребенок смеялся, и радости у обоих не было предела. А он часто вытаскивал из-под кровати железную банку, открывал ее и со звоном высыпал деньги на стол, были там и бумажки. С грустью пересчитывал их и подходил к окну, смотрел на сугробы, на заснеженные деревья, на мальчишек, играющих в хоккей на льду, и думал о себе и своей жизни.

Потом подходил к телефону, снимал черную трубку, набирал номер, звонил другу. И они разговаривали долго, очень долго – по часу или по два.

– Здравствуй, здравствуй. Как дела?

– На улице снег, – говорил ему друг.

– Да, снег… – говорил он.

И они говорили о том, как пережить эту зиму. Как ее пережить? Как?

И они говорили о том о сем; они говорили о том, как пережить то, что их окружает, и он думал о тех двоих, кого он любил, и чувство собственной вины перед ними делало его несчастливым.

– Ну, ладно, до свиданья, до свиданья, – слышал он теплое дыхание в другом конце города.

– До свиданья, до свиданья, – говорил он.

Когда ребенка принесли из родильного дома, купили кроватку, взяли на прокат коляску, в комнате совсем не осталось места, чтобы ходить. Мать жены, что была полной и неуклюжей, часто ударялась ногами о мебель, и от этого у нее портилось настроение.

Настроение у нее портилось и оттого, что она уставала на работе, и оттого, что ребенок плакал ночью и мешал ей спать. Она спала в углу за шкафом, и от этого у нее тоже портилось настроение. Ей казалось, что она заброшена и никому не нужна.

Это плохое настроение усиливалось и потому (хотя она не признавалась в этом даже себе), что то яблоко, которое она обычно съедала каждый день, теперь съедал ребенок.

У каждого свои маленькие слабости, и у нее была своя: проснуться ночью, взять яблоко и незаметно и не спеша, тихо его съесть.

Все спали, она хрупала яблоком и облегченно вздыхала. И вскоре раздавался ее храп, изредка прерываемый негромким оханьем. Это оханье говорило о том, что жизнь не оправдала ее надежд, и впереди ничего, кроме смерти, не будет.

И когда у нее портилось настроение, она ругалась, повторяя одно и тоже:

– Сколько вам добра ни делай, от вас не дождешься благодарности.

При этом ее губы по-детски обиженно дрожали и она была готова заплакать.

Но плакала не она, а ее дочь. И он успокаивал жену, он говорил, кивая головой на ребенка: «Ты чаще смотри ему в лицо – легче будет».

И жена смотрела в лицо ребенку, улыбалась ему, и ребенок тоже улыбался. А он уходил на кухню, подходил к окну и, прислонившись к холодному стеклу, смотрел на улицу.

На улице стояли все в снегу деревья, ветви их были похожи на оленьи рога; вот пробежал мальчишка, одно ухо шапки поднято, а другое – висит, в руках у него портфель. А вот пошел снег, и все скрылось, все потерялось в снежной мгле, лишь иногда, как бы стряхнув наваждение, вдруг появлялся дом напротив и снова пропадал надолго.

Он подходил к телефону, снимал трубку и слышал за несколько километров голос, теплое дыхание, которое успокаивало его, делало примиренно-грустным, и он с улыбкой говорил:

– Здравствуй, здравствуй, как дела?

– На улице снег, – слышал он в трубке.

– Да, снег…

И они говорили о том, как пережить эту зиму. Как ее пережить? Как?..

Они говорили, как пережить то, что их окружает. Они говорили о себе и о времени своем, и ему казалось, что на улице от всего города остался только один дом: пропали дома, деревья, антенны… Лишь откуда-то сверху валит и валит снег, а внизу, в белой мгле, снуют автобусы, трамваи и машины; и люди, быстро перебирая ногами, спешат домой, где их ждет тепло, обед и улыбка близких людей.

– Будь здоров, – говорил он.

– До свиданья, до свиданья, – раздавалось далеко в трубке. Но они говорили еще долго, долго не могли оторваться от телефона, пока дневные заботы не разводили их.

Шла зима, которой уже нет.

1968 г.

Осень была дождливая, и поэтому было много грибов. На базаре грибы продавали кучками и корзинами. Но, странное дело, хотя грибов было много, они не дешевели.

На заводе говорили, что много грибов – это к войне. Еще женщины говорили, что мужики стали много пить – это тоже к войне; вспоминали: так было перед самой войной. Участились смертные случаи.

Утром, перед началом смены, к Аркадию Рулькову подошел Борис Репутин.

– Ты слышал, Аркадий, Уткин умер?

– Ну?

– Вот те «ну»! Пришел с работы, лег и умер. Хозяйка говорит: соскочил с кровати, умираю, говорит, конец, а сам плачет… А потом стал прыгать скачками по комнате… Видно, хотел выпрыгнуть, а не удалось…

– Да, – мрачно сказал Рульков, – вот и этот умер. Строил, строил дачу, водку не пил, а все равно умер. «Лучше бы я, – говорил, – водку пил, если бы знал, что так рано умру».

У слесаря Уткина был рак крови. О болезни он знал и знал, что скоро умрет.

За месяц до смерти он вышел на работу.

– Надоело, – говорил он, – уже год на бюллетене, а что толку – все равно скоро сдохну. Я на этом свете не жилец.

Он сильно похудел, штаны висели на ягодицах, особенно похудели и удлинились руки, на которых выступили пигментные пятна, как у стариков.

– Посмотри, какая рука? – с мучительным удовольствием говорил он, показывая руку то одному рабочему, то другому, что с какой-то закономерностью постоянно вились вокруг него. – Это еще что! – смеялся он с нехорошим блеском в глазах. – Я в последний месяц пять дырочек на ремне проколол.

Была еще закономерность: разговаривали с ним тихо, стараясь не смотреть ему в глаза; начальство обходило его стороной, здоровалось издали. А он рассуждал с мрачной злостью, которой раньше не было: