Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

– Я ждал, ждал, что в жизни что-нибудь изменится, что-нибудь произойдет, чтобы лучше было… Вот и дождался! Херня – ничего не происходит, кроме смерти. А от смерти не уйти, все подохнут. Вон Степан, думал ли он, что под автобус попадет, а попал…

И с тем же мучительным удовольствием он считал, загибая пальцы, сколько в этом году умерло на заводе:

– Федька Егоров из сборочного – раз: тоже говорил, я тебя, Уткин, переживу, я на твоей могиле, Уткин, еще прощальную речь скажу… Степан – два: давай, говорит, Уткин, по рублику. Хорошо, я отказался, а то до сих пор бы чувствовал себя виноватым… Директор – три, хоть ты и директор, а тоже – человек, смерть не разбирает партийный ты или беспартийный: умер – похоронили, зарыли и забыли, а там поминай как знаешь… Потом этот пацан из револьверного: черт его дернул пить на футбольном поле, гол забил, а сам в ящик сыграл – четыре (тут Уткин зло смеялся), а пятый буду я!..

Работать, как прежде он работал, он не хотел или не мог, и то и дело спорил или ругался из-за того, что расценки из года в год срезают, заработать не дают: он знал, что его будут слушать, он заимел на это право – скоро умрет.

И вот он умер. У него было много, по нашим временам (для города), детей: две девочки и один мальчик.

Перед смертью о детях он говорил:

– Ничего, проживут, я жил, и они проживут, с голоду не подохнут.

При этом смеялся:

– У нас так: и жить не дадут, и с голоду не подохнешь.

Он любил собирать грибы. И в этом году насолил, насушил их много на зиму.

«Сам-то я уж есть не буду, а все ребятишкам останется, все память обо мне будет».

Когда Репутин отошел, первой мыслью Рулькова было:

«Вот умер Уткин, и все мы когда-нибудь умрем, никуда от смерти не уйти, никуда от смерти не денешься: один раньше, другой позже, такова жизнь, значит – так и надо».

Он включил фрезерный станок и, привычно крутя ручку, двинул стол навстречу фрезе, фреза стала мягко есть сталь, а он макал кисточку в банку с эмульсией, время от времени смазывая быстро нагревающуюся фрезу.

По утрам он иногда любил работать, особенно тогда, когда высыпался. Он любил запах горячего металла, запах паров эмульсии. Этот запах напоминал ему какой-то далекий и давно забытый запах деревенского детства: дорога, телега, колеса в присохшей грязи, пахнет дегтем… А вокруг поля, на тысячи километров одни поля. Вон на скошенном поле сидит галка, услышала скрип телеги, пробежала немного по полю и взлетела… И снова одни поля, от взгляда на которые начинает рябить в глазах и сладко хочется спать…

До войны, когда он уезжал в ФЗУ, мать завернула в полотенце десяток сваренных вкрутую яиц, хлеб, сто рублей денег, а соли и забыла положить, вот поэтому, наверно, жизнь его оказалась трудной. И теперь, стоя у станка, он вспоминал всю свою жизнь до пятидесяти лет и ему стало грустно и горько. Что интересного он видел в жизни? Для чего живет? Для куска хлеба? Для работы – ради этого куска? Да, только для работы, а после работы что?.. А после работы: отдых, телевизор, домашние заботы, и все. А ведь раньше ему казалось, что он как-то правильно живет, что так и надо жить, и что так все живут. И вот вдруг понял, что не так он жил, что надо было не так жить, и что в этом, конечно, виноват и он, как виновато и время… И то, что испокон веков было и будет: кусок хлеба.

А теперь что? Теперь ничего не остается: только бы дотянуть до пенсии, дотянуть девчонок, а там можно и умирать. А тянуть еще порядочно: старшей – четырнадцать, а младшей – десять.

Подошел мастер, Павел Семенович, положил матрицу с чертежом и нарядом на рабочий столик.

Незаметно, мельком Рульков бросил взгляд на наряд и расценки, а потом уже взглянул на мастера, на его худощавую, старчески сухую фигуру.

«Ведь уже на пенсии, а все работает. Тоже деньги нужны. И будет работать, пока не вынесут с завода вперед ногами. А для чего работать?..»

Мастер постоял, посмотрел на фрезу, как она вертится, посмотрел на деталь, зажатую в тисках, зачем-то сдунул с нее металлическую пыль, вздохнул и проговорил:

– Да, вот уже зима, а я и не заметил, как она пришла, время летит так быстро, время… – а потом спросил:

– Аркадий, ты слышал, Уткин умер?

– Да, слышал, – сказал Рульков, но станок не выключил, а продолжал работать.

Гул работающих станков, звук вентилятора, скрежет и вой металла.

– Ты когда на рыбалку поедешь? – спросил мастер и почему-то посмотрел в окно: «Да, время, время – вот Уткин умер».

– В воскресенье.

– Куда?

– Под Лугу.

Выключил станок, встал перед мастером, чтобы продолжить разговор.

– Не слышал по радио, сколько градусов? – спросил мастер и вновь обратил свой взор на то седое, дымное, большое за окном, что называлось ленинградским утром.

– С утра передавали – двадцать восемь.

– Да, зима, зима… – проговорил мастер как-то равнодушно и задумчиво. – Зима в этом году завернула. Обещали под сорок. В такой мороз и мертвому не сладко в земле лежать, не то что живому.

– Все равно, – мрачно сказал Рульков.

– Это ясно, что все равно, – сказал мастер. – А все как-то не то, все кажется, что и после смерти что-то будешь чувствовать.

Постояли, помолчали, мастер пошел по своим делам, а Рульков снова включил станок, снова закрутил ручку стола, направляя деталь к фрезе.

И опять грустные думы о своей жизни:

«Кажется, они вдвоем с женой зарабатывают порядочно, а все денег не хватает. Вот – жена, вечно сидит и пишет за столом (она работает судебным исполнителем), взыскивает с разведенных алименты, а с пьяниц – штрафы, тоже сволочная работа и тоже план, везде один план…

Всю жизнь он думал, как бы сделать так, чтобы жена не работала, чтобы только детьми занималась, а не удалось, как думалось…

А дети: на всю жизнь он запомнил зимние утра и плач старшей, когда ее, трехмесячную, уносили в ясли: с плачем уходила, с плачем и возвращалась, а в яслях на восемнадцать человек одна нянька, часами лежат мокрые, закричит один – подхватят другие…

А что он мог сделать для жены – ничего, вот и прошла ее молодость в работе, да в не такой, как у него: это он восемь часов отработал и газету в руки, – а ей и по дому, и по хозяйству, и в магазин сходить, и постирать, и обед сварить.

Он помнит, как все началось. После войны он вернулся, звеня орденами и медалями, в Ленинград. Общежитие, где он был прописан, сгорело, документы в архиве пропали, вот и пришлось ему идти в дворники, чтобы получить жилплощадь, а потом привел молодую жену на свое место, а сам пошел на завод: «Работай, Аркадий Рульков, строй будущую жизнь, она должна быть прекрасной».

Он, конечно, мог бы податься после войны в деревню, но от деревни он совсем уже отвык, да и в деревне было голодно и молодежи почти не осталось… а может быть, и в самом деле лучше было бы уехать в деревню, кто знает, может быть, там было бы все по-другому…