Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

Но сегодня мой хозяин не обратил на меня никакого внимания. Очевидно, он был с еще более сильного похмелья, чем обычно. И, очевидно, у него болела голова. Однако мой хозяин даже и с похмелья привык работать.

Посидев так и посмотрев на хозяина, я лениво зевнул и решил отправиться на ловлю мышей, для чего мне надо было сделать сначала прыжок на подоконник, а потом на форточку, а уж потом с форточки я прыгал на карниз, прыгал со второго этажа на улицу, и скрывался в подвале.

«Ты партейный, а я беспартейный», – думал я и все ждал, что мой хозяин меня позовет тем или иным способом и даже скажет хорошо известное мне слово: «брысь!», тем самым проявляя интерес к моей особе, и тем самым привлекая меня к себе, чего я и желал, несколько скучая от одиночества.

Но этого не произошло.

«Ротаретил» – вспомнил я уже на втором прыжке, цепляясь за форточку и влезая на перекладину первой летней рамы, готовясь прыгнуть на карниз, чтобы оттуда спрыгнуть на землю.

И вдруг, как удар тока, как яркая вспышка молнии! Меня озарило, я понял значение прочитанного мной слова.

«Литератор» – вот как надо было его читать. Совсем не так, как я его читал. И мне почему-то стало немного жаль моего хозяина.

1993 г.

Странный народ эти гении. Иногда встретишь какого-нибудь гения где-нибудь в кафе, где-нибудь на углу Невского и Владимирского, и удивишься. Черт знает, что такое! Руки скрещены, голову держит как-то набок, а сам свысока на тебя смотрит, как будто хочет сказать: «Ну ты, мол, простак-простушка», а на бледных губах улыбка.

– Ну что, – говорит, – живешь еще?

– Живу, – отвечаешь. И как-то тебе неловко становится оттого, что ты живешь, как-то чувствуешь свою вину оттого, что существуешь.

– Ну, живи, живи, – бывало, скажет мой гений, – живи, пока жив.

И улыбнувшись своей бледной, я бы сказал, весьма нагловатой улыбкой, он говорит, и говорит не без превосходства: «Живи, пока жив. А то как бы хуже не было».

– А что хуже? – спрашиваешь.

И тут мой гений, как-то по-прежнему свысока глядя на тебя, улыбается, и вдруг, склонившись над твоим ухом, отчего ты чувствуешь его жаркое дыхание, дыхание гения, говорит многозначительно и важно, отчего даже слегка заикается:

– А т-то хуже. Т-ты бы посмотрел на себя, на кого т-ты похож!

– Да что случилось? – спрашиваешь, уже чувствуя некий испуг. Твой взгляд как-то начинает бегать, словно ища поддержки, и останавливается на какой-нибудь банальной собственной же пуговице.

– Так, ничего, – говорит гений, и, медленно поднеся руку к этой пуговице, вырывает ее двумя пальцами, и, сунув тебе под нос, дабы ты ее понюхал, медленно поворачивается и, ни слова не говоря, уходит.

Удивление и смущение сменяются недоумением и задумчивостью, следствием которых является пожимание плечами и взгляд в никуда с определенным положением губ, так что со стороны, глядя на этого человека, коим являешься ты, можно сказать, что этот человек задумался и мучительно силится что-то вспомнить.

«Черт знает что такое? – думаешь. – Уж не случилось ли что? Уж не собирается тебя кто-нибудь и того… Нет, кажется, ничего такого и не было…»

В общем, всякая чушь лезет тебе в голову, и ты начинаешь проклинать тот час, когда познакомился с гением, тот час, когда его встретил. И таких ему зверей наставишь, таких рогов наобещаешь, что и самому как-то становится неловко. «Поневоле, – думаешь, – уж лучше как-то так, уж лучше как-то одному, уж лучше как-то подальше от этих гениев, хотя и афишируют их иногда где-то заз-за… где-то за заг… в общем, зараза, да и только».

Да, «зараза, да и только». И что самое главное, что поневоле как-то чувствуешь свою вину, будто ты во всем виноват, а не гений. Будто не он, а ты что-то нехорошее свершил, что-то нехорошее сделал…

Вот, например, тут недавно у меня один гений книжку украл. Я тут его кое-что читал и похваливал даже. Есть и манера, и красота, и боль даже какая-то есть, а главное, призыв, мол, отпусти, Господи, отпусти, а куда отпусти – неизвестно. Вообще многое там неизвестно, многое я там не понимаю, как многое не понимаю в этих самых нынешних гениях. Ну, понятно, талант, ну, понятно, гений, но зачем же пуговицы рвать? Зачем же их в нос совать? И какие пуговицы! У меня, может быть, таких пуговиц и в помине не будет, ибо я, может быть, настолько неблагонадежеплатежеспособен, что мне эту пуговицу вовек не купить. Пальто, может быть, куплю, а вот пуговицы – нет.

Ну так вот, о книге. Вот пришел однажды ко мне этот гений домой – ничего пришел, весело пришел – и говорит: «Я мимо шел, дай, думаю, зайду».

– Хорошо, – говорю, – заходи, гостем будешь. За стол садись, чай пить будем.

Вот пьем мы чай, разговариваем, а мой гений все на книжную полку посматривает.

– Хорошие, – говорит, – у тебя книги есть.

– Да, – отвечаю, – это потому они хорошие, потому что я и сам хороший.

Засмеялся мой гений и говорит, мол, не всегда хорошие книги хорошим людям принадлежат. Бывает, и плохим. В этом-то и есть весь секрет. В этом-то и есть все наше горе. Чаще всего они принадлежат тем, кому они вообще не нужны.

– Нужны, не нужны – это, говорю, – не нам решать. Об этом не нам думать. Как и то, сколько та или иная книга стоит. Вот у меня на полке книга стоит. Я ее, можно сказать, в свое время по дешевке купил, а теперь она пол моей получки стоит.

Тут мой гений как-то вздрогнул и говорит:

– А что, брат, можно мне на нее взглянуть?

– Отчего же, – говорю, – нельзя? Смотри, – говорю, – сколько хочешь, мне не жалко.

Ну, поговорили мы с ним о том о сем, чай попили; гений мой книжку в руках вертел, я на кухню выходил, чай ставил, и расстались.

Только с тех пор я этой книжки больше не видел. А на полке, где она стояла, только пыль осталась, да фотография. Фасад, так сказать, самого гения. Он на ней надпись оставил; мол, не брани ты меня, не брани, а пожалей.

Взял я в руки эту фотографию, верчу ее, а сам в душе усмехаюсь.

«Эх, – думаю, – профан я, профан; болван я, болван. Не надо было мне гения к себе пускать, не надо было ему книгу показывать, тем более, что я кое-что о нем давно слышал, мол, хоть он и ничего, гениально пишет, однако некую слабость имеет; ведь должны же гении некую слабость иметь, не все же простым смертным…»

Засмеялся я тогда: «Ладно, думаю, Бог с ней, этой книгой, значит, она ему нужнее».

Но все-таки в душе некий надсад остался.

Это еще что – книга! Книга – это так: пустяк. Вот другой гений у меня чуть было жену не увел. Вот это – да. Вот тогда я и запил, и запил изрядно.

Дело было так:

Пустил я к себе однажды жить бездомного гения. Ну, понятно, не все же гении дома имеют, не все же гении дома живут, есть и бездомные.

Вот живет, живет мой гений у меня месяц, два живет, ничего себе живет, по ночам что-то пишет, спать не дает, отчего ты потом целый день маешься, ничего сам не можешь делать.