Надежда Кожевникова - После праздника

Вышла, прикрыв за собой дверь. А Настенька осталась лежать на диване, в комнате, по виду совсем еще детской, где на шкафу сидели куклы, а на диване в углу плюшевый большой медведь, на обоях скакали лошадки с притупленными мордами в уздечках, — сидела, глядела в угол. И лицо у нее было задумчивое, а может быть, даже чуть-чуть смущенное.

— …Да, знаешь, — услышала она снова голос Шуры, и тут Шура сама появилась в дверях. — Забыла тебе рассказать. Шла, значит, утром из магазина, вдруг слышу, кто-то меня зовет. Слабо совсем, потом громче. Оглядываюсь, и что же ты думаешь? Он! Господи… Я аж за стену схватилась. Стоит, грустно так глядит на меня. И я стою: сил нет идти. И подумай, такой же, как был, ничуточки не изменился. Ах, думаю, злодей. А у самой — ну поверишь! — жар какой-то внутри разлился, а сердце вроде перестало стучать совсем. А потом вдруг застлало глаза и ничего не вижу! Опомнилась — одна стою, держусь за стену, и люди на меня уже смотрят… Да что ты, Настенька! Что ты, что ты… Не надо, милая, не плачь… А я, старая дура! Глупости это, пройдет, уж поверь… Все забудется…

Крым, конечно, был милее. Особенно восточное его побережье, высветленное, выцветшее, с растресканной в жару землей, поросшей редкими колючками, кустиками терпко, аптечно пахнущей полыни.

Опять же горы. Совсем другие, без кавказской густой, сытой растительности — напротив, голые, с вычерченным остро силуэтом и меняющие цвет в зависимости от освещения: то пепельно-серые, призрачные, то лиловые в наступающих сумерках, то набухшие, сочащиеся солнцем, с радужной каймой.

Ну и море, точнее, бухты, одна другой разнообразней и вода в них то бездонно-изумрудная, то ясно-сиреневая, как аквамарин.

В Крыму лучше, потому что не удалось туда поехать, а выдался Кавказ. И то, разумеется, слава богу, цивилизованный отдых, гостиница, пусть и не с а м а я, а рядом рынок.

Хотя дело-то не в том. Крым случался в юности, а на пороге сорока канитель с билетами, маета в аэропорту, багаж обременительный — основательно собрались, по-семейному, томление в гостинице в ожидании свободных номеров — вся эта тягомотная обстоятельность, от которой некуда деться людям взрослым, свела на нет первое в этом году свидание с морем.

На пляж выползли только на следующий день. Захват топчанов — смелая вылазка, хотя и рискованная: нас трое, но на всякий случай еще четвертый приберем. Неудача: один из топчанов подгнившим оказался, и гвозди торчали с явной угрозой. Следующий раз надо поосмотрительнее быть — урок. А смешная черта: где бы мы ни находились, пусть на срок самый короткий, стремимся устроиться с максимальными удобствами и огорчаемся, всерьез переживаем, если это не совсем удается. Так и расходуем себя, а вот в чем все-таки смысл, есть ли он — этому меньше всего придаем значение.

Тем не менее персики в тенек надо убрать, чтобы не раскисли в целлофане. «Да не туда, Света! Не туда!» А плавки? «Дима, ты взял вторые, на смену, плавки? И зря, в наши-то годы очень просто схватить хворь какую-нибудь». Вот так, за всех приходится думать!

Да кто же отрицает? Действительно, замечательно. Море — оно всегда изумляет. И не дано ему примелькаться, как сказал поэт.

Мы примелькались, мы сами. Нелепо, но и в расплавленности жаркой, на берегу, в кажущейся отпускной безмятежности мысли все те же копошатся, городские, надоевшие, суетные. С такими мыслями помереть внезапно и с ними предстать перед кем-то там всезнающим — ведь позор!

А поискать нечто более значительное, возвышенное, соскальзываешь и вовсе в полное безмыслие. Утешает? Но, по крайней мере, не бытовой мельтешней, не кознями служебными, не огрызочными планами, как, скажем, достать моющиеся обои, занята твоя голова. Там, где небо и море сливаются, думать о моющихся обоях разве не стыд? Или, к примеру, о льготной специализированной поездке в Венгрию — как подладиться, чтобы влезть в группу? Без особых заслуг, без связей в месткоме какие шансы выскочить впереди остальных? Ну бог с ней, с Венгрией, и с моющимися обоями тоже. Расслабиться надо, набраться сил — отдыхать, отдыхать…

Разлепить если веки, ярчайшие, как взрывы, всполохи сразу ослепляют. Потом постепенно проступает: прибрежная в крупной гальке полоса сплошь почти занята распластанными телами. Дима рядом стоит, подобрав намечающееся брюшко, самолюбиво скрывая свои опасения, в общем естественные в его возрасте. А вот девочки смотрят, хорошенькие, длинноногие. Если и дальше будет так улучшаться порода, одни богини рождаться станут, и могут тогда сместиться критерии красоты: дурнушки, как редкость, войдут в цену.

Но пока, пока, ясное дело, лучше иметь густые волосы, чем редкие, нос аккуратный, а не обвислый, цвет лица, что называется, натуральный, ресницы длинные — увы, на сегодняшний день я знаю свои возможности.

Спасает мысль, что, помимо внешних данных, в человеке существует и что-то еще. Чем я, кстати, тоже особенно не могу похвастаться. Но для тех, кто меня, как считается, знает, субъективные моменты вступают в силу: годы, вместе прожитые, пережитые испытания, потери — сплелось, замкнулось, и в итоге может получиться верность, даже любовь.

Для меня, во всяком случае, это непререкаемо. Я вижу, отлично вижу, как мой муж с излишней горделивостью распрямляет плечи, ступает с некоторой связанностью, взвешивая каждый шаг, чтобы не показаться тяжелым, неуклюжим, — усмехаюсь мысленно и, конечно же, прощаю, понимаю, знаю про него в с е.

Как и он обо мне, впрочем. Куда уж, какие там загадки! Загадка, беспокоящая нас обоих, — пятнадцатилетняя наша дочь. Вот уже унеслась, познакомилась с кем-то, затеяли игру в волейбол. О нас, родителях, совершенно, очевидно, забыла — и прекрасно, прекрасно, что пока еще не считает, что мы ей мешаем.

Неужели и это придет? И вот мы с Димой, в Подмосковье где-то, в сырую гнилую пору бредем по г р и б ы: юг запрещен, отрезан навсегда с нашими-то болячками, давлением высоким, сердечными перебоями. На юге резвится наша Светка, и ни разу не побеспокоится нам оттуда позвонить.

— Света! Нельзя больше жариться, в первый день! Посиди в тенечке!

Напрасно. Я знаю, что напрасно. Мой крик не долетает до нее, а я со своим кудахтаньем выгляжу глупо. Хмыкаю, принимая, соглашаясь с возможными со стороны насмешками. И точно, попала: чувствую на себе чей-то взгляд!

…Как странно! Я лечу стремительно в пропасть: неужели? Такого не бывает, такое сходство, поразительно…

Надо отдышаться, собраться с мыслями, отрезветь. И осторожно, незаметно, крадучись сопоставить черту за чертой, весь облик.

Ясно, не он. Потому что быть не может… Сколько лет прошло? И все же — нет, не он. Совпадение даже не во внешности, чутьем ловлю, собачьим нюхом — характер, норов. Гибельный для меня. Власть, которой я сопротивлялась, и — таки благополучно выскользнула.