Надежда Кожевникова - После праздника

Но дудки! Пусть сам, хотя бы улыбнется, заговорит, с опаской обознаться, но ради интереса, из любопытства, почему бы не…

Уж тут я буду стоять как стена, ни малейшего сдвига, ни полшага встречного. Разве недостаточно — вот именно, что невооруженному глазу ясно… Но сижу и буду сидеть как сфинкс в своих темных очках, еще достану тюбик крема для загара и методично, без тени взволнованности, стану мазаться, так вот!

А ведь в точности, как начиналось тогда. Да, я забыла сказать, что тогда-то был именно Крым, восточное его побережье, горы издали, как хамелеоны меняющие цвет, степной хлесткий, пахнущий аптечной полынью ветер и тупая, неуклюжая моя занемелость — первый признак, что я несусь на крыльях любви.

А почему бы туда не вернуться, коли там все и возникло, возникало, могло развиться, сложиться совсем иначе, даже при любом результате я была бы уже не такой, как сейчас. Да, я бы изменилась? Хочу в это верить. Вот, честное слово, позови он меня сейчас, и я бы за ним пошла. Как есть, в пестром бикини, облегающем мое уже дрябловатое тело, — годы, матушка, никуда не скрыть — в шлепанцах импортных, с трудом добытых у знакомой спекулянтки, оставив пляжную сумку, пластиковую, с нарисованной смуглой красоткой — предмет Светкиного вожделения — вот встала бы и пошла.

Господи, да какое имеет значение, ч т о о н к о м н е испытывал! Эта вечная оглядка, подозрительность, торгашеская прямо-таки манера кропотливо выяснять, ч т о предлагают нам, достаточно ли ценное, не фальшивое ли, как бы не обмишуриться, дурочкой не оказаться, дурачком. А сами? Ждем, чтобы нас выбрали, нас любили, а на что способны сами мы? Хотим зажечься, питаться чужой любовью, страстью, а где наш огонь, мы его стыдимся, таим?

…И ведь тогда я сразу влюбилась, только услышав, взглянув. Потом только подтверждалось, додумывалось, а начиналось с безрассудства. И не может быть иначе, и не должно.

Встаю, выронив тюбик с кремом. Думаете, не бывает, не подслушиваются, не читаются мысли? Я тоже так думала, а теперь мне смешно! Не сразу попадаю в шлепанцы, двигаюсь как сомнамбула, иду рядом — да, вызывающе, не таясь, плечом к плечу. И пусть это кажется бредом, дикостью — поддаться молчаливому зову незнакомца, похожего… Ерунда, это он! Мы столько успели сказать друг другу, рта не раскрывая, все вспомнили, узнали, угадали, мы двое, а остальные пусть считают, что я с ума сошла, ухожу, все бросив, с первым встречным.

Ну как же, меня ведь изучили, вдоль и поперек, и уж никак не ожидали, представить не могли, а я, между прочим, допускала — и о себе, и о вас, о самых близких. Нет такого права — не допускать.

И поймите… Я ведь сама себя испытывала, не могу уже отказаться, как отказалась тогда. Главное — нельзя оглядываться. Солнце плавит, добела накаляет все, море превращается в мираж, неба нет — белесая туманность, шлепанец мой соскочил, хромаю босиком по острой, колющей, жалящей, как угли, гальке. Не вижу, но чувствую вокруг ошалелые лица, и только нельзя останавливаться, никаких объяснений — кто может меня, счастливую, наконец, свободную, понять?..

— Света! — зову, приподнимаясь, во весь голос, не обращая уже внимания ни на чью реакцию. — Да что это такое, в самом деле! Сгоришь ведь в первый день и испортишь себе весь отдых!

Уже одно то, что ему дали это имя, обязывало его ко многому. Ожидалось, что он будет невероятно храбр, исключительно умен, замечательно добр и благороден, — а как же, ведь недаром его назвали в честь Микки, Микки Первого.

Микки Второй должен был стать его преемником, а может, даже кое в чем своего тезку и превзойти.

Так ожидалось…

Его взяли двухмесячным. Выбрали из шести других щенков, хотя он был рыжим, а Микки Первый тигровым, но решили, ладно, лишь бы порода одна. Они хотели именно боксера, считали боксеров умнейшими из собак. Наверно, тоже из-за Микки Первого — они его так любили!

Микки Второго поместили туда же, где жил Микки Первый, в углу, рядом с буфетом. Там на обоях осталось продолговатое пятно — как бы тень Микки Первого.

Но Микки Второй ничего о предшественнике своем не знал. Воспринимал жизнь окружающих по-щенячьи беспечно: грыз хозяйскую обувь, расплескивал молоко, пытался ухватить себя за хвост и злился, что у него это никак не получается.

Ему исполнился год, что приравнивается примерно к человеческому шестнадцатилетию. Он стал сильным, ловким, но все еще был наивен и в чем-то даже, пожалуй, глуп. И развлечения его оставались все теми же щенячьими, и он все так же по-щенячьи забывал, что ему можно делать, а что нельзя: влезал на диван, хотя его оттуда сгоняли, прыгал, чуть не сбивая хозяев с ног. Но однажды услышал, как они сказали: «Да, Микки Первый был в этом возрасте умней».

Наверно, они уже не в первый раз так говорили, сравнивали Микки Второго с Микки Первым, но для него это было неожиданностью — их опечаленные, разочарованные лица.

Микки Второй посмотрел на них недоуменно: ревность, соперничество не были пока знакомы ему, но он почувствовал какую-то странную слабость, и будто что-то сдавило в груди.

А ведь они ему прекрасную жизнь создали: сыт, ухожен, и ответственности почти никакой.

Но, может, ответственности как раз ему и недоставало?

Его существование было абсолютно безмятежным. Вот другие собаки, бывает, ночи напролет не спят, сторожат, охраняют покой своих хозяев. А Микки Второй таких забот не знал: спал крепко, сладко и только иногда пугался вдруг чего-то во сне, но ему говорили: «Спи, все в порядке», — и он снова засыпал, без тревог, без волнений.

Он и не думал, что у собак могут быть какие-то обязанности. Как-то так получилось, что забыли ему объяснить. А может, и считали это ненужным. Ведь они хотели его просто любить — только любить. А еще, чтобы он заменил им Микки Первого.

А собачье время летит так же быстро, как и у людей. Микки Второй, сам того не заметив, стал солидным взрослым псом, но только внешне, потому что в душе он по-прежнему оставался щенком, и восторги у него были щенячьи, и огорчения. К примеру, он мог весь день грустить, что задевалась куда-то его кость, хотя он сам же ее запрятал у ножки дивана — но забыл, потому что память у него была тоже щенячья.

Его любили. Правда, с оттенком некоторого сожаления, как дурачка, обделенного от природы умом. И очень боялись, как бы он не сбежал: ведь, говорили, пропадет — совсем он не приспособлен к жизни.

А он и не думал удирать. Ему и в голову не приходило, что такое возможно. Он прекрасно себя чувствовал за зеленым высоким забором и считал, что это и есть весь мир.

Они даже поражались, почему он такой нелюбопытный. И вспоминали Микки Первого, который…

О, Микки Первый — это была личность! В поселке его знали все. С ним постоянно случались какие-то приключения. Не столько даже потому, что он сам к ним стремился, сколько из-за его образа жизни, не очень, надо признать, размеренного. Хотя он рос в том же доме, с теми же людьми, что и Микки Второй. Но судьба его сложилась иначе.