Надежда Кожевникова - После праздника

Отбрасываю случающиеся с ним житейские промашки — это сор, к чему его хранить? Недостойно, глупо придираться по мелочи, хотя именно такого рода разбор приносит удовлетворение некоторым, утоляя их зависть к тем, кто больше, выше их. Мне же оказалось не трудно отмести свои женские «обиды», которые всегда найдутся, если захочется их искать: потому я его простила за, скажем, неясно, нечетко выраженные ж е л а н и я, что к тому времени, а позднее все крепче осознавала мужественность его позиции, отвергающей мельтешения, заискивания, забеги вперед и льстивое поджидание, нахождение в согласии с высказанным одним мудрым и много горького испытавшим человеком: к о г д а н а д о, в а м п о д а д у т. В таком вот плане, что, мол, придет время, и если есть за что, если заслужено — получите, нагонят даже и вручат, уж будьте спокойны.

И я не сомневаюсь, вручат непременно. А я буду смотреть издалека и удовлетворенно улыбаться. Хотя какое это имеет отношение ко мне? И вообще, не слишком ли я его превозношу?

Уж если начистоту, в нем было и поныне сохранилось наверняка множество раздражающих, просто-таки из себя выводящих черт, привычек. Порой он становился безразличным, ни с того ни с сего вдруг. То есть в этом нисколько не сказывалась какая-то его на меня реакция, меня вовсе тогда не существовало, я делалась не нужна. И тоже, вероятно, следовало научиться на такое не обижаться, потому что он был не виноват, а виноват изъян душевный — отсутствие стабильности. Поэтому тепло человеческое, ток сердечный от него к другим людям поступали с перерывами, перебоями. Да, я причисляю себя и к д р у г и м: натерпелась, сознаю, что натерпелась не я одна от внезапного в нем холода, а самое тяжелое, что не к чему бывало придраться, нечего выяснять. Так он себя вел, так держался. Понятие мужской надежности к нему никак не применялось: настроения, порывы, воодушевление, азарт и мгновенный спад к равнодушию. Впрочем, я понимаю и понимала тогда, что возможно управлять этакими погодными перепадами. Но лишь при полном самообладании. В душе, словом, послать его к черту, а с виду, в поведении своем сохранять ласковое терпение. Ну уж увольте! Ничего нет тягомотнее существования с творческими личностями, как их называют. Тут надо зажать себя в кулак, забыть об искренности, всегда подлаживаться, притворяться. Ради чего? Тоже отвечу. Ради неизбывного счастья жить вместе с тем, кто требует вложения всех без остатка сил, с тем, кто никогда не наскучивает и держит в постоянном напряжении, страхе: потерять такого — конец, потому что заменить некем.

Так, полагаю, и существуют спутницы талантов, всегда в судороге, изматывающем беспокойстве, в состоянии пика, длящегося и приносящего одновременно и боль, и наслаждение, что мы в общем-то все себе желаем, но либо обстоятельства не способствуют, либо кишка тонка.

Устала… От одного только припоминания пережитого по его милости. Нет, опять же, ни явных обид, или ссор, или оскорблений, упаси боже, он не причинил мне. Усталость от его ускользаний: вот был и нету. Совершенно справедливо, если бы я д е й с т в и т е л ь н о любила, не удалось бы себя удержать, благоразумие не спасло бы, — таков, вероятно, вывод? Мне следовало ринуться со своим «чувством-с» и либо победить, либо рухнуть поверженной. А я помедлила и отступила. Уцелела, значит, а это по романтическому счету непростительно. Только прежде, для придания р о м а н у драматической окраски, требовались некие преграды, препоны, в неодолимость которых окружающие должны были уверовать — сейчас же достаточно недоверия друг к другу, и все рушится само собой.

Итак, я не обольщалась ни на его счет, ни на свой собственный. Успела его изучить, а со временем и себя. Основное открытие — мой собственный характер, мягко говоря, не легкий. И вот тут всему объяснение: мое чувство перспектив не имело и не могло иметь, потому что было м о и м, мне именно свойственным, убивающим, уничтожающим доверие, добро.

Знаю свои недостатки, да еще как! А если о чем сожалею, то не об отсутствии с т р а с т и, а о том, что, перед страстью отступив, я себя обобрала, не состоялась, как состояться могла бы. Словом, зря струхнула. Что там любовь! — она могла пройти. Теперь спустя годы, прихожу к мысли, что каково бы ни было начало, что бы ни обещало, ни сулило, чем бы ни отпугивало, в дальнейшем все выравнивается, подводится к общей черте. Но люди влияют друг на друга, друг в друга переливаются, и этого мне жаль, недополученного от него. С ним рядом я бы стала другая, вот что мне покоя не дает. Такая, какая есть, я себе опостылела, мне надоели собственные куцые мыслишки, пошловатые мещанские беспокойства, а с ним я бы тянулась, росла, и это меня мучит, груз тяжкий — упущенности.

Оттого, верно, мое идиотское, не по возрасту, недостойное томление, затаиваемое много лет, и вот, поди же ты, прорвавшееся вдруг на черноморском пляже в желании поймать, найти сходство в ком-то, кто отдаленно напоминает, случайно рядом оказался, — и я изучаю, сравниваю, гляжу не отрываясь.

Кстати, достаточно ли темные очки скрывают мое любопытство? Не раз я уже сталкивалась взглядами с незнакомцем, но не дрогнула, не отвернулась, застигнутая врасплох. Какая-то все же выработалась сноровка, а кроме того, у очков моих, имейте в виду, стекла с зеркальной поверхностью, непроницаемые: вам показалось, вовсе не на вас я смотрю. Даже странно, что можно такое обо мне подумать — обо мне?!

Он изменился, постарел? Мне трудно определенно ответить. Для меня все в нем хорошо. Мелко посаженные глаза, лоб выпуклый, обширный, веки сморщенные, без ресниц, дурашливая улыбка-уродушек, если честно, я еле сдерживаю умиление. Мои впечатления так далеки от объективных, но поэтому-то я ими и дорожу. Знаю, ч т о внутри, в глубине скрыто. Знаю эту манеру вдруг зябко вздрагивать, нервно плечами поводить, от внутреннего самовозбуждения, внезапной жаркой догадки. Испытывать себя, других морочить — игра, с возрастом проходящая, но его занимающая до сих пор. Сочетание наивности, бесхитростных проделок, шуточек незатейливых и жесткости много думающего, много знающего зрелого человека.

Смотрю… Спасают противосолнечные очки, но вдруг пугаюсь: меня выдали губы, растянутые в невольной улыбке. Улика!

Отворачиваясь, чувствую, что заливаюсь краской. Ни черта я не повзрослела: седины уже сколько, а сердце по-прежнему дрожит пугливо, как заячий хвост.

Все вранье, все, что я здесь навспоминала, наговорила. Как раньше, так и теперь падает на меня слепящая радужная пелена, я плохо соображаю, плыву куда-то, и совершенно неведомо, что меня ждет.

Он смотрит, усмехаясь, или, может, просто жмурится от солнца, молча, не двигаясь. Надо же, неужели снова ждет, чтобы я первая…