Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

— Вас? — хрипло сказала мать. — А меня? А отца? Нас кто поймет? — Она резко встала со стула и вышла из кухни.

Кира сидела как прибитая. Уйти? И что дальше? Что вообще дальше? Как быть? Так и сидела бы до второго пришествия. Если бы не услышала рыдания матери. Встала, прошаркала, как старуха, по коридору и наконец решилась зайти в комнату, где спал отец. Он лежал на спине с закрытыми глазами. «Как мертвец, господи», — мелькнуло у нее. Мать, притулившись на краю кровати, рыдала, закрыв лицо руками, и приговаривала:

— Беда, Костя, беда. Ой, какая большая беда!

Сердце сжалось до невозможно острой, как вспышка, боли.

— Мама! — выкрикнула Кира. — Ну какая беда? Ты же все знаешь! Тебе все известно про наши мытарства! Выхода нет, понимаешь? Мишка погибнет. Еще пару лет — и погибнет! А там — там я рожу! Это здесь я старородящая, убогий и презираемый перестарок. А там и после тридцати рожают, мама!

«Все, аргументы кончились», — подумала она.

Но мать прекратила рыдать — в секунду, как выключили. И спокойным голосом ответила:

— Погибнет? Как же! А если и погибнет, так и, прости, слава богу! Выйдешь нормально замуж — у тебя еще есть пара лет. А про внуков — да что это нам, если мы их не сможем растить?

Пораженная, Кира молчала, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Наконец из горла вырвался хриплый, сдавленный крик:

— Господи, мама! Как же ты можешь! Он… Я же люблю его, мама!

— Юля, — тихим голосом откликнулся отец. — Прекрати. Пусть делают что хотят. Их жизнь. Пусть коверкают, ломают — их право. А то, что дочь вырастили такую, так это к нам, а не к ней.

Он открыл глаза и повернул голову к Кире:

— Подпишем тебе твои бумаги, не беспокойся. Все, что надо, подпишем. И давай — в новую жизнь! У вас там получится, не сомневаюсь — если через нас перешагнула, через родину.

Кира ничего не ответила. Последнее, что запомнилось, — глаза матери, растерянные, удивленные и не верящие услышанному. Неужели это сказал ее муж? Как же так? Ведь она так на него рассчитывала.

Кира шла по улице и ревела. Облегчения не было — вроде бы все разрешилось, слово отца закон, как он сказал, так и будет. Отец не из тех, кто меняет решение. Только горечь на сердце, тоска. Душа рвется на части. А они ведь правы, ее старики! Хотя какие они старики? Слегка за пятьдесят — разве это возраст? Но очень скоро они и вправду превратятся в стариков. Отец и сейчас постоянно болеет — сказывается тяжелая жизнь в гарнизонах. Мать еще держится — женщина всегда сильнее. Но ведь они правы, а? Как они будут без поддержки, совершенно одни? Но разве есть альтернатива? Разве она может отказаться от их с Мишкой решения? Ну допустим, она остается — без любимого мужа, без надежд, без перспектив. По-прежнему без угла. Только теперь совершенно одна. С очень незначительным шансом устроить личную жизнь, потому что в первую очередь это не нужно ей самой. Окончательно без детей — это понятно. Но родителей не бросит. На алтаре две жертвы — родители и муж. Кого она выберет?

Вернуться к ним? Хорошо, и это допустим. Хотя что тут хорошего? Не уживутся они. Никогда. Даже в юности было сложно. А уж теперь! Но самое главное не это — самое главное, она им никогда не простит, что они сломали ее жизнь и лишили любимого. И довольно скоро — или не очень скоро, особой разницы нет, это все равно обязательно случится — она начнет их ненавидеть. Одинокая старая дева, снимающая убогую комнатку на задворках Москвы, считающая жалкие копейки, еле выживающая, — в такую она превратится очень скоро, лет через пять. А то и раньше. Нет, конечно, она их не оставит — будет мотаться по воскресеньям, проклиная и ненавидя свою одинокую жизнь. Отстаивать очередь за колбасой и «Юбилейным» печеньем, вырывать из чьих-то рук тощую синюю курицу — гостинцы родным. Тащиться в холодной электричке и снова проклинать свою судьбу.

А там, у родителей, бросаться пятеркой — мать непременно будет требовать, чтобы дочь взяла деньги: «Ты же и так считаешь копейки!» В результате, конечно, они поругаются. Кира откажется обедать, наорет на мать, швырнет на стол банку с вареньем — ответный гостинец — и, громко хлопнув дверью, с облегчением выкатится за дверь. А в электричке снова примется реветь. А потом вернется в чужой угол, на чужую кровать. И опять одиночество — кошмарное, дикое, беспросветное. Уже окончательно и навсегда.

А потом кто-то из них уйдет — уйдет первым. Это жизнь, это нормально. Допустим, отец — это скорее, хотя бывает по-всякому. Если мама останется, она справится. А если останется отец? Он не сможет себя обслужить — ему и сейчас это сложно, без мамы он никуда. И она, хорошая дочь, конечно же, переедет к нему — это не обсуждается. Ну и все, что к этому прилагается, — уход, врачи, таблетки, уколы. Каши на воде. Нытье, капризы. Мать привыкла, терпит — муж. А она, дочь? Нет, она не стерва — она, безусловно, исполнит свой долг. Станет выслушивать жалобы, претензии, терпеть. Злиться, раздражаться, но терпеть, неумолимо превращаясь в окончательную скрипучую зануду. Только простить ему она не сможет, нет! Меняя белье, купая его в ванной, подавая ему еду, она всегда — всегда! — будет вспоминать, что осталась из-за них. И это чистая правда.

Ну а если первым уйдет отец, с матерью начнутся вечные ссоры. Они никогда не понимали друг друга. И никогда — никогда! — она не забудет и не простит ей те слова: «Погибнет? Как же! А если и погибнет, так и, прости, слава богу! Выйдешь нормально замуж — у тебя еще есть пара лет».

Никогда. Если только не наступит полнейшая амнезия.

Ну а потом Кира стала себя успокаивать. «А на что ты рассчитывала, дорогая? На горячие объятия и бурную радость от эдакой вести? Ага. Ты, кстати, думала, что будет куда хуже — например, они откажутся подписывать разрешение на выезд. Была почти уверена в этом. И получается, что все сложилось совсем неплохо. В обморок никто не упал, „Скорую“ не вызывали. Свыкнутся с мыслью, привыкнут — деваться-то некуда. Ни им, ни мне», — вздохнула она и слегка успокоилась. Надо подождать, переждать, и все устаканится. Главное, что она решила. И без потерь не бывает — во всяком случае, в подобных ситуациях. Всегда надо жертвовать. Всегда будут жертвы. В конце концов, таких, как они, сотни и даже тысячи. И все как-то живут. Жестоко? Жестоко. Будет за это платить? Безусловно. Готова? Готова. И переключилась мыслями на Мишку: «Как он там»?

Домой почти бежала. «Домой»… По темным окнам поняла — его еще нет. Сердце сжалось. Открыла дверь и поняла, что Мишка дома — споткнулась о его ботинки в прихожей. Бросилась в комнату — одетый, он лежал на кровати.

Села на край:

— Мишка, милый! Все — плохо?

Он дернулся, кашлянул и мотнул головой:

— Нет, все в порядке, если можно так сказать. — Истерично и коротко хохотнул.