Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

А по ночам чистили — голова падает на стол, руки черные, а гора на столе не уменьшается. Наконец мама сжаливалась и отправляла ее спать. Кира падала на кровать и тут же проваливалась в сон, как в черную яму — еще бы, устала!

А утром будил запах — с раннего утра мама варила грибы. Над плиткой сушились вязки боровиков — и сладкий грибной благородный дух витал по квартире.

Грузди и рыжики солили в эмалированных ведрах — из них несло чесноком и укропом. Мама придирчиво пробовала соленый гриб и качала головой — рано. А когда они «поспевали», их раскладывали по стеклянным банкам и сносили в погреб, который под домом, в подвале, сделали мужики — общий, для всех. На полках стояли надписанные банки: Фроликовы, Иванченко, Тезасяны, Крупинниковы, Валиевы. Даже азербайджанцев Валиевых приучили к грибам. «Иначе не получится, живем на подножном корме», — вздыхая, говорили женщины.

По осени начинались ягоды — брусника, клюква. В августе — малина, в июле — черника, а еще раньше, в июне, земляника. Труднее всего было собирать лесную малину — колючие кусты царапали руки и ноги. Но и клюква с брусникой не праздник — болото, чавкающий мох, мошка, комары.

— Да ладно! — отмахивалась от ноющей дочки мать. — А зимой? Что будешь лопать? Ага, вот именно! Печенье с земляничным вареньем, брусничный кисель! А соленые грибочки с картошкой? Вот и трудись, дочь. Без труда, сама знаешь…

Кира знала. Но знала и другое — в больших городах так не живут! В больших городах не расчесывают по ночам до крови искусанные мошкой руки и ноги, а главное — лицо. В больших городах нет погребов, а значит, не надо заготавливать впрок тысячи банок. Не надо топить печку, стоять часами за мукой и селедкой, ходить за хлебом через лес в соседний поселок — именно там и находилась пекарня. В больших городах продавались апельсины и мандарины, капроновые разноцветные ленты для кос и немецкие резиновые пупсы — как настоящие младенцы, вот-вот закричат. Как ей хотелось жить в большом городе, где никто не знает друг друга, где нет дурацких разборок и сплетен, где женщины не судачат о жене военкома. Нет, в городке было много хорошего — и подружки, и медведик. Правда, его увезли. И ледяная горка зимой, и теплая печка, у которой так уютно было погреться.

Но большого города не случилось — она попала в Жуковский. Снова провинция. Мама успокоила — до Москвы-то всего ничего. Полчаса, и ты в столице.

Кира помнила, как в первый раз они, всей семьей, поехали в город — так родители называли Москву. Красная площадь, улица Горького, Казанский вокзал. И бесконечный народ — везде, повсюду. Народ торопится, снует, толкается. Хмурится. Она замерла от недоумения и восторга — ее ничего не расстроило, нет!

А мама смеялась:

— Ну? И как тебе эта сумасшедшая Москва? Неужели нравится? Безумный город. Зачем он тебе?

Кира, сглотнув слюну от волнения, только кивала — ага, безумный. Только ей очень нравится.

А потом было кафе-мороженое, металлическая вазочка с шоколадным и ванильным шариками, политыми кисленьким вареньем. И жареные пирожки с мясом — длинненькие, ровненькие, как столбики. Из знаменитого Елисеевского — Кира могла съесть сразу три или даже четыре. И памятники Пушкину и Маяковскому. И Гоголю на зеленом бульваре, где только-только распустилась сирень. И Пушкинский, и Исторический, и Третьяковка.

Там было все, в этом городе, — театры, цирк, кафе и магазины. Там были нарядные, модные и загадочные женщины, за которыми струился шлейфом прекрасный и волнительный запах духов. Из булочных пахло теплым хлебом и ванилью, мороженое было восхитительно нежным и растекалось на языке, в магазине продавались дефицитные золотистые малюсенькие рыбки — шпроты, в стеклянных конусах — разноцветные соки: красный — томатный, прозрачный желтый — яблочный, а темно-бордовый, густой, как сметана, — сливовый с мякотью. В жужжащей колбе взбивался необыкновенный молочный коктейль — холодный, сливочный, с густой пенкой. На прилавках лежали свежие огурцы и краснобокие яблоки.

По величавой реке Москве с зелеными берегами ходили смешные и ловкие речные трамвайчики — все радость, восторг.

Она сразу полюбила Ленинские горы, густо поросшие зеленью, Парк Горького с колесом обозрения и комнатой смеха, высотки на Восстания, в Котельниках. Университет. Как Кира мечтала туда поступить и влиться в эту веселую, нарядную и смелую толпу студентов. Она открыла для себя тихий и немного провинциальный Арбат — гордость москвичей, розово-желтое купеческое Замоскворечье — тихое, спокойное, умиротворяющее, наверняка как в старые добрые времена.

Это был не город — это была сказка, мечта. Мираж. И Кира уже тогда точно знала — жить она будет здесь. Только здесь и нигде больше. И никуда из этого рая, из этой несказанной красоты, от этого счастья она не уедет! Ни-ког-да и ни за что.

И, надо сказать, этот город отнесся к ней благосклонно, не обманул и почти сразу принял в свои объятия. Нет, конечно, он был разный — были скучные и предсказуемые окраины, густо застроенные унылыми пятиэтажками. Разбитые дороги и тротуары, полупустые магазины, хамоватый и резкий народ. Но на Кирину любовь это не повлияло. Она по-прежнему, по-детски, счастливо и радостно, беззаботно и наивно, почти безоглядно была влюблена в этот город. В котором — в этом она была абсолютно уверена — ей предстоит прожить всю свою жизнь. Всю свою длинную и счастливую жизнь. Здесь она будет счастлива — не сомневайтесь. И здесь родятся ее дети — двое, не меньше. Мальчик и девочка, Лизонька и Сережа. Вот, даже имена придумала — а что, красиво, правда?

Она тут же вступала в яростный спор, если кто-то принимался ругать ее Москву — только попробуйте!

Она легко поступила в институт — нет, не в вожделенный Университет, родители уговорили не рисковать, а в МИСИ. На прозаический факультет — градостроительство. Да, скучноватый и какой-то обыкновенный, не романтичный — какое нынче у нас градостроительство! Ну да ладно — все равно получилось главное: она училась в Москве! Общежитие положено не было — прописка была подмосковной, но Кира часто оставалась ночевать в общежитии у подруг. И за окнами снова гудела, шумела Москва.

А вот сейчас получалось, что из этого города, предназначенного ей судьбой, она должна была уехать. Расстаться с ним, как расстаются с любимым. Бросить, предать. Навсегда.

«Господи, о чем я думаю! — вздрогнула Кира. — Москва! Подумаешь, город! А родители? Как я забыла о них? Как сказать им об этом? Коммунисту отцу? Маме, не воспринимающей никаких критических разговоров про советскую власть, пусть даже вполне справедливых?»

Вспомнились слова отца: «Ты дочь военного!» Он повторял это всегда, когда Кира принималась капризничать или на что-то жаловаться. Дочь военного — это была карма, судьба. Это определяло характер — ныть, скулить, жаловаться не полагалось. «Ты дочь военного».