Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

Выдавил, наконец, с трудом и усилием:

— Ваня! Ты что говоришь? Как моя, как Тасина? Ваня, опомнись!

— Твоя и ее. Прости, что так долго молчали. Ну не могли мы, ты тоже пойми! Когда ушел Славик, — Иван опустил глаза, — мы с Томкой хотели. Честно хотели! Но не смогли. Прости, если можешь! Хотя я не уверен, что это можно простить.

— Как это? Как это возможно? — почти неслышно прошептал Никитин.

— Все просто, — ответил Иван. — Помнишь, ты приезжал на отцов день рождения? Ну, ты нажрался и ночью отправился к ней. А заявился под утро. Ну, вспомнил?

Никитин кивнул.

— Ну а дальше все просто. Она залетела. Говорить тебе запретила — считала, что ты счастливо женат. Родила. А когда Наде был годик, ты знаешь, она умерла. Сердце у нее было больное. И мать умерла молодой, вспомнил? Она же тебе наверняка говорила!

Никитин кивнул.

— И забрали мы Надечку. Конечно, забрали! Томка родить не смогла — не получилось у нас. Как ни лечились, не получалось. Тася умерла сразу после родов — сердце. И мать ее умерла молодой и тоже от сердца. Наверняка она тебе говорила!

Никитин кивнул.

— А тут девочка! — продолжил Иван. — Родная даже по крови! И полная сирота. Конечно, мы ее взяли. А то, что молчали… Ты должен понять — у тебя семья, Тата, ребенок. Как все это скажется на тебе? Вот мы и боялись. Ну и за себя боялись. За Надю. Прости, если можешь. Прости.

Никитин не находил слов.

— Простить? — наконец хрипло ответил он. — Ваня, за что? За что я должен прощать? За лучшее, что вы сделали? За то, что… — Он встал, подошел к окну и… заплакал.

Иван положил руку ему на плечо.

Повернуться к нему Никитин не решился — стыдился своих слез. Нет, не своих слез он стыдился — он стыдился себя. Молчал и Иван — тоже не знал, что сказать.

— Может, еще по одной? — предложил он. — Там как раз на две рюмки осталось!

Никитин кивнул и вернулся за стол. Но по-прежнему глаз на брата не поднимал. А опрокинув рюмку, тихо сказал:

— Это ты прости меня, Ваня! И Томка… Простите. А Тася… Она уже не простит.

— Простила, — отозвался Иван. — Слишком любила, чтобы не простить.

Сидели долго, почти до рассвета. Молчали. Ванька заварил чай, разлил по большим кружкам.

Брат поднялся первым, похлопал Никитина по плечу и буркнул:

— Иди, Дима, спать. Через три часа нам на вокзал.

Уезжали в семь утра. Заспанная Томка торопливо укладывала в пакеты еду — пакет с пирожками, кулечки и баночки.

Иван молча пил чай. Надечка еще спала. Никитину страшно хотелось на нее посмотреть. Нет, не посмотреть, а смотреть . Смотреть неотрывно, часами — разглядывать внимательно, выискивая Тасины черты, ну и свои.

Но не решился. Всему свое время. Если он, конечно, заслужит.

У двери они с Томкой обнялись, и он тихо, в самое ухо, шепнул ей:

— Спасибо, Том! За все спасибо! Ты поняла?

Томка растерянно глянула на мужа и осторожно кивнула.

До вокзала ехали молча. Молча шли до перрона. Молча обнялись, когда объявили посадку.

— Ну? — осторожно спросил Иван. — Когда тебя ждать?

— Скоро, — ответил Никитин, — думаю, скоро. Через пару недель, — ответил он и испугался. — Если ты, конечно, не против.

— О чем ты, брат? О чем говоришь?

Боясь разрыдаться, Никитин торопливо взбежал по ступенькам в вагон. Обернулся и сказал:

— Спасибо тебе. Спасибо, Ванька! Спасибо, брат! — И быстро пошел в купе.

Наконец поезд тронулся. Никитин глянул в окно. Брат все так же стоял на перроне, вглядываясь в окна. Увидев его, обрадовался и махнул рукой. Никитин махнул в ответ. Поезд качнулся и осторожно начал разбег. Никитин устало плюхнулся на сиденье и в изнеможении закрыл глаза. Какое счастье, он один, без попутчика. За окном мелькали поля и рощи, леса и пролески, полустанки и деревни, поселки и города. Мелькали быстро, проскакивали, проносились, не оставляя следа. Как сама жизнь.

Нет, не так — жизнь всегда оставляла свой след. Как и любой человек — плохой или хороший.

Поезд методично отстукивал колесами, спотыкался на стыках, и в его размеренном, ритмичном и упорядоченном движении слышалось одно короткое, но веское слово «ЖИТЬ». «Жить, жить. Жить». Колеса отстукивали слово «жить».

Или Никитину это казалось?